31 марта 1878 года - 135 лет назад - суд присяжных вынес оправдательный приговор террористке Вере Засулич. Он был как гром среди ясного неба. Точнее сказать, так восприняли этот приговор власти. Публика же (по-нынешнему - общественность) с нетерпением ждала и с восторгом приветствовала это решение суда присяжных.

Чтобы понять этот удивительный приговор и реакцию на него тогдашней общественности, следует рассказать, какие события ему предшествовали. 6 декабря 1876 года у Казанского собора Санкт-Петербурга состоялась студенческая демонстрация. Выступление студентов было мирным, но, как сказали бы нынче, «несанкционированным». В дело, как и полагается в России, вступила жандармерия, и в ходе разгона сборища был арестован, а затем приговорен к каторге студент А. С. Боголюбов.

13 июля 1877 года столичный дом предварительного заключения, где осужденный студент дожидался отправки по этапу, посетил петербургский градоначальник генерал Трепов. Проходя по тюремному двору, генерал увидел на прогулке трех заключенных, среди которых был Боголюбов. Все трое перед «высоким превосходительством» сняли шапки, но тот был не в духе. «Почему арестанты гуляют вместе?» - грозно прорычало «высокое превосходительство». Тюремная стража еще не успела ответить, как Боголюбов вежливо пояснил вельможе, что он не подследственный, уже осужден, и на него правило «не кучковаться» не распространяется. «Молчать! - заорал Трепов. - Не с тобой разговаривают. В карцер его!».

Растерявшаяся администрация не больно расторопно выполнила приказ «его высокопревосходительства», и пока Трепов шествовал и разносил тюремное начальство, Боголюбов снова попался на глаза градо-начальнику. При этом на сей раз шапки не снял. Генерал приказал осужденного высечь. Такая экзекуция в те времена в России была запрещена. И надо сказать, что Трепов, поостыв, решил отложить порку до согласования с министром юстиции графом Паленом. Но тот разрешил и наказание состоялось, а весть об инциденте мгновенно облетела Петербург. Об этом написали все газеты. Россия была возмущена. Ну, «передовая общественность» - она ведь только возмущаться и умеет, а вот серьезные ребята из революционных кругов решили, что Боголюбов должен быть отомщен. Именно к этой публике и принадлежала Вера Засулич. Потому 24 января 1878 года в приемной господина столичного градоначальника прогремел выстрел.

Так случилось, что в этот же день в должность председателя петербургского окружного суда вступил выдающийся российский юрист Анатолий Федорович Кони. Дело Веры Засулич подлежало юрисдикции суда присяжных, так как преступление квалифицировалось как уголовное.

Граф Пален полагал, что очевидное и неопровержимое покушение на Трепова не вызовет у присяжных никаких сомнений в виновности террористки. Власть тогда, как и сегодня, была «страшно далека от народа». Зато А. Ф. Кони в таком исходе дела был вовсе не уверен, о чем и предупредил министра юстиции. Он очень хорошо знал настроения в обществе, да и сам, честно говоря, был во власти этих настроений. Достаточно указать на добрые знакомства Кони с Тургеневым, Достоевским, Некрасовым и другими выдающимися деятелями русской культуры того времени. Сатрапская выходка Трепова вызвала всеобщее отвращение, тогда как выстрел Веры Засулич - если уж не симпатию, то несомненное сочувствие.

Подтверждением этих настроений явились затруднения и в назначении государственного обвинителя на этот процесс. Умный, образованный В. И. Жуковский отказался от этой роли сразу. Не менее авторитетный юрист (и поэт) С. А. Андреев спросил, может ли он связать на суде преступление Засулич с незаконными действиями Трепова? Министр ответил: «Нет!». И Андреев тоже отказался поддерживать обвинение. Наконец, буквально уговорили выступить обвинителем К. И. Касселя - прокурора столичного окружного суда.

Если с кандидатами в обвинители затруднились, то от желающих защищать террористку не было отбоя. Первоначально Засулич хотела отказаться от адвоката и защищать себя сама, но затем переменила решение. Выступить на защиту этой женщины многие питерские юристы почтили за честь. Окончательный выбор пал на блистательного Петра Акимовича Александрова. Кстати, бывшего прокурора. «Дайте мне это дело, и я не сомневаюсь, что доведу его до оправдательного приговора», - сказал адвокат при назначении участником процесса.

Председателем судебного заседания стал сам Анатолий Федорович Кони. Министр Пален был убежден, что никто другой не проведет этот процесс так, как это сделает председатель окружного суда - в точном соответствии с законом.

Судебное заседание открылось 13 марта 1878 года за час до полудня. Зал был полон. Вне зала стояла огромная толпа. В отличие от бесцветной речи обвинителя, речь защитника была блистательной и убедительной. Перед удалением коллегии присяжных в комнату совещания Анатолий Федорович напутствовал их коротким словом. В своем резюме он просил присяжных ответить на три вопроса.

Первый - виновна ли подсудимая в том, что решилась отомстить генералу Трепову за наказание Богомолова и, приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с. г. ранение генерал-адъютанту Трепову?

Второй - если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова?

Третий - если Засулич имела целью лишить жизни Трепова, то все ли она сделала для достижения этой цели?

Свое краткое обращение к присяжным Кони завершил так: «Указания, которые я вам сделал, есть не что иное, как советы. Вы можете их забыть или принять во внимание. Вы произнесете по этому делу решительное и окончательное слово. Вы его произнесете по убеждению вашему, основанному на том, что вы здесь видели и слышали, ничем не стесненному, кроме голоса вашей совести».

Дальнейшее известно. Когда старшина присяжных произнес вердикт, публика в зале и вне его устроила длительную овацию. Вера Засулич была тут же освобождена из-под стражи.

Власти были крайне раздражены, чтобы не сказать - взбешены. Последовал приказ немедленно арестовать террористку, но было уже поздно - Веру надежно спрятали друзья, а через некоторое время нелегально переправили за рубеж. Анатолию Федоровичу Кони и Петру Акимовичу Александрову их бескомпромиссное служение закону и профессиональному долгу стоило карьеры. На долгих 20 лет А. Ф. Кони попал в опалу.

Почему я нашел нужным обратиться к этой полузабытой истории? Да потому, что она и в нынешней России очень поучительна и современна. И тогда, и сегодня в России шли реформы. В том числе - и судебные. И тогда, и сегодня эти реформы наталкивались на бешеное - с пеной у рта - сопротивление. В России сегодня, как и тогда, появился суд присяжных, призванный ограничить произвол судебной системы. Но тогда, как и сегодня, к удивлению властей, выяснилось, что он судит по-своему. То есть присяжных не столько интересует буква закона, сколько общая совокупность обстоятельств, приведших обвиняемого к преступлению. И руководствуется коллегия присяжных при вынесении вердикта здравым смыслом и велением совести.

Ведь что, с точки зрения порядочных людей, произошло тогда, в 1877 году? Распоясавшийся хам-начальник грубо попрал закон. Власть на это никак не прореагировала. Более того - дала свое «добро» на это хамство и самоуправство. Знакомая картина, не правда ли? Возникла естественная реакция общества на это событие. Выстрел Веры Засулич, конечно же, по всем канонам был преступлением. И в то же время он стал материальным воплощением этой реакции общества. Это был акт самозащиты общества от беззакония властей. Там, где власть нарушает и игнорирует собственные законы, неизбежно возникает самоуправство и неуважение к закону и власти. Разве читателю не напоминает это наше российское сегодня?

Процесс Веры Засулич имел огромные, трагические, непоправимые последствия в истории нашего Отечества. Получив ясный сигнал, что общественное мнение находится на их стороне, террористы всех мастей распоясались. Прошла волна терактов, не закончившихся убийством даже самого царя-реформатора. Убитого, между прочим, накануне того, как он решил дать стране Конституцию. Кто знает, как сложилась бы судьба России, не будь хамской выходки петербургского градоначальника, выстрела Веры Засулич и оправдательного приговора коллегии присяжных 31 марта 1878 года? Как никто не может предсказать судьбу современной России при наплевательском отношении к закону ее властей. Это ли не урок для нас - нынешних?

Исаак Фельдштейн

А. Кузнецов: «Оправдание Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмарном сне, никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной империи такое страшное глумление над государственными высшими слугами и столь наглое торжество крамолы», — так о процессе над Верой Засулич писал князь Мещерский. Но об общественной реакции мы поговорим позже, а пока вспомним предысторию.

В декабре 1876 года на площади перед Казанским собором состоялась манифестация, организованная членами революционной организации «Земля и воля». Демонстрация эта закончилась столкновениями с полицией. В результате было арестовано свыше 30 человек, пятеро из которых были приговорены к большим срокам каторжных работ, десять — к ссылке в Сибирь, а трое заточены в монастырь.

Впечатленная историей с Боголюбовым, Засулич решилась на отчаянный шаг

Среди осужденных к каторжным работам оказался и народник Алексей Степанович Боголюбов (настоящее имя — Архип Петрович Емельянов), которого летом 1877 года градоначальник Петербурга Федор Федорович Трепов приказал высечь розгами.

В. Бойко: Прежде чем мы перейдем к этому инциденту, хотелось бы узнать, что из себя представлял генерал Трепов?

А. Кузнецов: Федор Федорович Трепов, выражаясь современным языком, был силовиком до мозга костей. В 1830 году он оставил гражданскую службу и определился рядовым в Новгородский кирасирский полк. Участвовал в подавлении польского восстания 1830 — 1831 годов, затем в чине полковника служил командиром жандармского полка, располагавшегося в Киеве, а в конце 1860 года был назначен обер-полицмейстером в Варшаву.

В. Бойко: Интересная фигура.

А. Кузнецов: Еще какая! В 1866 году после выстрела Дмитрия Каракозова Трепов был назначен Санкт-Петербургским обер-полицмейстером, а с апреля 1873 года занял должность градоначальника.

Генерал Федор Федорович Трепов. Петербург, 1874 год

Возвращаясь к событиям 1877 года. Незадолго до покушения во время посещения одной из петербургских тюрем Трепов имел несчастье дважды столкнуться с Боголюбовым. Сначала он зашел во дворик, где гуляли заключенные, и увидел, как Боголюбов беседует с еще одним арестантом. Трепов тут же начал кричать, что заключенным, находящимся под следствием, нельзя общаться друг с другом. На что Боголюбов, видимо, вполне почтительно ответил, что по его делу приговор уже вынесен, поэтому он может разговаривать с другими узниками.

Сначала Трепов это проглотил, но спустя некоторое время опять вернулся во двор. И снова ему на глаза попался Боголюбов. В этот раз градоначальник стал возмущаться, почему заключенный не снял перед ним шапку. Боголюбов стал парировать. Трепов, махнув рукой (свидетелям даже показалось, что он ударил Боголюбова), не нашел ничего лучшего как приказать высечь арестанта.

В. Бойко: Тем самым нарушив закон.

А. Кузнецов: Да. К тому времени наказание розгами, да и вообще телесные наказания были уже лет пятнадцать как отменены. В конечном итоге этот инцидент вызвал в Петербурге большой резонанс: бунтовали заключенные, позорная экзекуция получила широкую огласку в прессе. В разных местах народники принялись готовить покушения на Трепова, чтобы отомстить за своего товарища.

Были слухи, будто Засулич — любовница Боголюбова и ее покушение — месть

Утром 24 января 1878 года Засулич пришла на прием к Трепову в здание Управления петербургского градоначальства и выстрелила ему из пистолета в область таза, тяжело ранив. Террористку немедленно арестовали, установили имя. По картотеке описаний в департаменте полиции проходила некая Вера Засулич, дочь обедневшего польского дворянина Ивана Петровича Засулича, ранее привлекавшаяся по делу Нечаева.

В. Бойко: То есть к тому времени Засулич была хорошо известна не только в народнической среде, но и в полиции?

А. Кузнецов: Да. Кстати, в высших слоях общества будут ходить слухи, будто Засулич была любовницей Боголюбова. На самом деле они даже не были знакомы.

В. Бойко: На суде, насколько мне известно, Засулич признала, что стреляла в Трепова.

А. Кузнецов: Да. И это, видимо, создало у организаторов процесса (министра юстиции графа Палена, петербургского прокурора Лопухина) иллюзию того, что дело настолько ясное, что его можно поручить суду присяжных. Потом, конечно, и Пален, и Лопухин поймут, что поступили легкомысленно, но процесс был уже запущен.

Кстати, верный столп самодержавия Константин Петрович Победоносцев еще до рассмотрения дела в суде писал: «Идти на суд присяжных с таким делом, в такую минуту, посреди такого общества, как петербургское, — это не шуточное дело».

Покушение Веры Засулич на петербургского градоначальника Федора Трепова. Рисунок Le Monde illustré, 1878 год

В. Бойко: «Факт покушения (событие преступления) был доказан, было несомненно установлено и то, что стреляла в потерпевшего именно подсудимая. Она не только не отрицала этого, но и с гордостью подтверждала факт преступного деяния. Почему же присяжные оправдали В. И. Засулич, а точнее — признали ее невиновной?»

Это выдержка из публикации Александра Бастрыкина «Суд присяжных в России: мечты и реальность», в которой, на мой взгляд, содержится главный вопрос.

А. Кузнецов: Совершенно верно. И он в конечном итоге выводит нас на разговор о том, что из себя представлял суд присяжных. Идея суда заключалась в том, что любое дело делилось на две стороны: факта и юридической оценки. Задача присяжных — дать заключение по фактам, то есть ответить на вопросы: «Было ли преступление?», «Виновен ли подсудимый?», «Если да, то в какой степени?». Задача суда — дать юридическую квалификацию и вынести приговор.

В деле Засулич получилось так, что присяжные взяли на себя не вопросы факта, а вопросы нравственной оценки. Почему так произошло? Не любили Трепова в Петербурге, обвиняли его в продажности, в подавлении городского самоуправления и так далее.

Кстати, (и это вторая ошибка организаторов процесса) прокурор Константин Иванович Кессель почему-то (загадка!) не воспользовался своим правом отвода присяжных. Из 29 кандидатур и защитник, и обвинитель имели право отвести шестерых. Но Кессель отказался, облегчив тем самым положение адвоката. Закон гласил, что если одна сторона не отводит присяжных целиком или частично, то право на отвод (не только «своих», но и остальных присяжных) предоставляется другой стороне.

В результате из 29 кандидатур защитник отвел 11 человек, преимущественно купцов. Таким образом, осталось 18 присяжных заседателей.

В. Бойко: Почему купцов?

А. Кузнецов: Как ни странно, но в данной ситуации купцы — наиболее зависимые от полиции люди. А вот чиновники, преимущественно мелкие, — дело другое. В состав присяжных их вошло 9 человек. Кто еще? 1 дворянин, 1 купец, 1 свободный художник. Старшиной присяжных был избран надворный советник.

В. Бойко: То есть суд присяжных изначально относился к подсудимой с некой долей симпатии?

Сочувствующих Трепову было мало, большинство радовалось покушению

А. Кузнецов: Да. Ну и, конечно, состоялся звездный час двух великих юристов: Анатолия Федоровича Кони, который в самый день покушения Засулич на Трепова вступил в должность председателя Петербургского окружного суда, и Петра Акимовича Александрова.

Последний совершенно не соответствовал уже сложившемуся типажу преуспевающего адвоката. Нервный, желчный, болезненно худощавый, с неулыбчивым лицом… Да и теми великолепными актерскими данными, которые были, скажем, у Федора Никифоровича Плевако, Александров не обладал. Его голос не был бархатистым баритоном, завораживающим присяжных… Но это был человек неумолимой логики, нравственной позиции, умеющий понять, на каких именно струнах в том или ином деле следует играть.

В. Бойко: Как раз про струны… Насколько мне известно, итоговую речь Александрова до сих пор изучают в юридических институтах.

А. Кузнецов: Я бы изучал ее не только как образец адвокатской речи, но и как образец неудачно выстроенного обвинения. Причем Кессель здесь, видимо, не был виноват. Складывается впечатление, что это чисто политическое решение, принятое на самом верху. Почему-то из процесса было решено убирать вообще всю политику. Обычное бытовое дело. Кстати, Кони в своих мемуарах тоже этому удивляется: до этого власть выпячивала любую возможность, а тут на тебе!

В. Бойко: «В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, — женщина, которая, со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот момент проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно призвать кару законную, тогда — да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!..

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и останется только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников…».

Это выдержки из той самой речи Александрова в защиту Засулич.

А. Кузнецов: А вот из напутствия Кони присяжным: «Вы произнесете решительное и окончательное слово по этому важному, без сомнения, делу. Вы произнесете это слово по убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что вы видели и слышали, и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей совести.

Если вы признаете подсудимую виновною по первому или по всем трем вопросам, то вы можете признать ее заслуживающею снисхождения по обстоятельствам дела. Эти обстоятельства вы можете понимать в широком смысле. К ним относится все то, что обрисовывает перед вами личность виновного… Обсуждая основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич. Быть может, ее скорбная, скитальческая молодость объяснит вам ту накопившуюся в ней горечь, которая сделала ее менее спокойною, более впечатлительною и более болезненною по отношению к окружающей жизни, и вы найдете основания для снисхождения».

В. Бойко: То есть Кони абсолютно в рамках закона подбросил присяжным возможность оправдать Засулич?

А. Кузнецов: Нет. Он был уверен, что приговор будет обвинительный, однако считал, что подсудимая заслуживает снисхождения.

Анатолий Федорович Кони. Портрет работы Ильи Репина, 1898 год

И здесь я опять хочу процитировать Анатолия Федоровича Кони, который описывает реакцию людей на оправдательный приговор Засулич: «Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: «Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!» — все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом, отделении для публики обнимались; даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали…

Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал-фельдцейхмейстера граф А. А. Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но едва я отвернулся, снова принялся хлопать…».

В. Бойко: Какой слог!

А. Кузнецов: А атмосфера? Торжество справедливости, которую в суде так ждет русский человек.

Благодаря выступлению адвоката, суд присяжных оправдал Засулич

В. Бойко: Ну и несколько слов о дальнейшей судьбе основных участников процесса. С Кони все понятно: он испытывал серьезное давление после суда, но не сдавался.

А. Кузнецов: Да. После процесса ему будут очень активно намекать, чтобы он подавал в отставку. Сместить его было нельзя — судьи не сменяемы.

В. Бойко: Засулич эмигрирует.

А. Кузнецов: Да. На следующий день после освобождения приговор был опротестован, и полиция издала приказ о поимке Засулич, но она успела скрыться и вскоре была переправлена в Швецию.

В. Бойко: Кессель и Александров?

А. Кузнецов: Александров, к сожалению, в 1893 году умрет от бронхиальной астмы.

Что касается Кесселя, то он будет продолжать карьеру по прокурорскому ведомству, но особых успехов не добьется.

В. Бойко: Инициаторы процесса?

А. Кузнецов: Министр юстиции граф Пален будет отставлен с формулировкой «за недостаточное внимание к процессу Веры Засулич». Когда Александр III взойдет на престол, то одним из первых его мероприятий станет изменение судебных уставов. Впоследствии все политические процессы будут проходить без участия присяжных.

Вера Засулич вошла в историю как первая в России женщина, совершившая теракт - покушение на городского голову. Несмотря на то, что женщина стреляла в упор, и доказать ее вину не составляло труда, суд присяжных вынес решение о помиловании преступницы. Аргументом в ее пользу стало то, что она заступилась за обиженного и оскорбленного, и значит, не пошла против совести, а желала наказать виновного…

История жизни Веры Засулич - это история борьбы и общественного служения. Она много выстрадала из-за своей гражданской позиции: проходила соучастницей по резонансному убийству студента Иванова (убийство совершили революционно настроенные члены кружка "Народная расправа"), отбывала срок за распространение нелегальной литературы. Больше 12 месяцев она отбывала наказание в различных тюрьмах - в Петербургу (в Петропавловской крепости и в Литовском замке), в Твери, Новгороде, Костроме, Харькове. Засулич всегда была под наблюдением полиции, но все же не оставляла революционных идей: она даже пыталась организовать восстание крестьян в одном из сел, которое, вместе с тем, было тут же подавлено.

Теракт Засулич совершила в 1878 году, причиной стали оскорбленные чувства и желание отомстить за унижения, нанесенные одному из участников народнического движения - Боголюбову. Студент отбывал временное наказание за участие в демонстрации молодежи, и при появлении градоначальника Федора Трепова в знак почтения не снял головной убор. Трепов, рассвирепев, отдал приказ вывести своенравного юношу на публичную порку.

Информацию об этом инциденте охотно тиражировали газеты и журналы, узнав о случившемся участники "Народной воли" приняли решение убить градоначальника. Существует мнение, якобы они даже бросили жребий, кому идти на убийство, и, волею судьбы, эта роль досталась Вере Засулич. Верная революционным идеям, она, не сомневаясь ни минуты, пошла на отчаянный шаг: добилась личной аудиенции у Трепова, и, зайдя в кабинет, произвела выстрел. Ранение оказалось не смертельным, но все же террористка предстала перед судом.

Судебное разбирательство по делу Засулич стало одним из хрестоматийных. В защиту революционерки выступил адвокат Александров, его речь считается одним из образцов судебного красноречия. Председателем над судом присяжных был известнейший юрист - Анатолий Кони. Напутствуя судей на вынесение приговора, он сделал все возможное, чтобы вердикт был вынесен оправдательный. Так и произошло, и Вера Засулич тут же вышла на свободу.

В тот же вечер после судебного разбирательства ей удалось скрыться, а к тому моменту, как решение суда опротестовала прокуратура, Засулич и вовсе успела выехать за рубеж. Там она прожила долгую и спокойную жизнь, изучала философию, писала труды о социалистическом строе, осуждала любое насилие. За проявленную либеральность в деле Засулич Кони лишился места председателя суда.

Оказалась многодетная семья музыкантов, угнавшая самолет.

По материалам сайта pravo.ru

Дело Веры Засулич, наверное, является самым известным из всех дел, рассмотренных судом присяжных в России. Оно стало классическим с момента оправдания В. И. Засулич, продемонстрировав практически полную независимость суда присяжных от самодержавия.

Превосходная речь П. А. Александрова и мудрое наставление присяжным заседателям, произнесенное председательствующим А. Ф. Кони, стали эталоном русского судебного красноречия.

Фабула дела достаточно проста и широко известна, чтобы на ней останавливаться подробно. Bepa Засулич обвинялась в том, что 24 января 1878 года выстрелом из пистолета тяжело ранила петербургского градоначальника генерал-адъютанта Ф. Ф. Трепова. B обвинительном акте ее действия квалифицировались как покушение на убийство с заранее обдуманным намерением, т. e. как общеуголовное, а не политическое преступление. Хотя по существу это был террористический акт. Bepa Засулич рассматривала его как возмездие за превышение Ф. Ф. Треповым своей власти лично и как протест против произвола, творящегося в стране. B июле 1877 года Трепов приказал высечь политического заключенного Боголюбова (настоящее имя - А. С. Емельянов), что вызвало волнение в доме предварительного заключения и возмущение всей революционно настроенной молодежи России. B речи П. А. Александрова подробно анализируются судьба и нравственный облик подсудимой, но ничего не сказано о потерпевшем, который тоже был достаточно колоритной фигурой в своем роде. Ф. Ф. Трепов - внебрачный сын Николая I- был истый служака и уже не в первый раз страдал от руки революционеров. B 1860 году он был ранен камнем в голову во время разгона демонстрации в Варшаве, где служил обер-полицеймейстером. Позже, уже в должности начальника округа корпуса жандармов, получил ранение топором в голову.

Дело рассматривалось Петербургским окружным судом 31 марта 1878 года. Обвинение поддерживал товарищ прокурора К. И. Кессель. Об этом деле остались подробные воспоминания А. Ф. Кони.

Речь присяжного поверенного П. ▲. Александрова в защиту Засулич

Господа присяжные заседатели! Я выслушал благородную, сдержанную речь товарища прокурора, и со многим из того, что сказано им, я совершенно согласен; мы расходимся лишь в весьма немногом, но тем не менее задача моя после речи господина прокурора не оказалась облегченной. He в фактах настоящего дела, не в сложности их лежит его трудность; дело это просто по своим обстоятельствам, до того просто, что, если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Кто станет отрицать, что самоуправное убийство есть преступление; кто будет отрицать то, что утверждает подсудимая, что тяжело поднимать руку для самоуправной расправы? Bce это истины, против которых нельзя спорить, но дело в том, что событие 24 января не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно так связуется, так переплетается с фактом, совершившимся в доме предварительного заключения 13 июля, что если непонятным будет смысл покушения, произведенного В. Засулич на жизнь генерал-адъютанта Трепова, то его можно уяснить только сопоставляя это покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в доме предварительного заключения. B [таком] сопоставлении, собственно говоря, не было бы ничего трудного; очень нередко разбирается не только [само] преступление, но и тот факт, который дал мотив этому преступлению. Ho в настоящем деле эта связь до некоторой степени усложняется, и разъяснение ее затрудняется. B самом деле, нет сомнения, что распоряжение генерал-адъютанта Трепова было должностное распоряжение. Ho должностное лицо мы теперь не судим, и генерал-адъютант Трепов является в настоящее время не в качестве подсудимого долж-

В. И. Засулич.

постного лица, а в качестве свидетеля, лица, потерпевшего от преступления. Кроме того, чувство приличия, которое мы не решились бы переступить в защите нашей и которое не может не внушить нам известной сдержанности относительно генерал-адъютанта Трепова как лица, потерпевшего от преступления. Я очень хорошо понимаю, что не могу касаться действий должностного лица и обсуждать их так, как они обсуждаются, когда это должностное лицо предстоит в качестве подсудимого. Ho из того затруднительного положения, в котором находится защита в этом деле, можно, мне кажется, выйти следующим образом. Всякое должностное, начальствующее лицо представляется мне в виде двуликого Януса, поставленного в храме на горе: одна сторона этого Януса обращена к закону, к начальству, к суду, она ими освещается и обсуждается, обсуждение здесь полное, веское, правдивое; другая сторона обращена к нам, простым смертным, стоящим в притворе храма, под горой. Ha эту сторону мы смотрим, и она бывает не всегда одинаково освещена для нас. Мы к ней подходим иногда только с простым фонарем, с гро- шѳвой свечкой, с тусклой лампой, многое для нас темно, многое наводит нас на такие суждения, которые не согласуются со взглядами начальства, суда на те же действия должностного лица. Ho мы живем в этих, может быть, иногда и ошибочных мнениях, на основании их мы питаем те или другие чувства к должностному лицу, порицаем его или славословим его, любим или остаемся к нему равнодушны и радуемся, если находим распоряжения вполне справедливыми. Когда действия должностного лица становятся мотивами для наших действий, за которые мы судимся и должны нести ответственность, тогда важно иметь в виду не только то, правильны или неправильны действия должностного лица с точки зрения закона, а как мы сами смотрели на них. He суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны - они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими руководившими нами понятиями. Чтобы вполне судить о мотиве наших поступков, надо знать, как эти мотивы отразились в наших понятиях. Таким образом, в моем суждении о событии 13 июля не будет обсуждения действий должностного лица, а только разъяснение того, как отразилось это действие на уме и убеждениях Веры Засулич. Оставаясь в этих пределах, я, полагаю, не буду судьей действий должностного лица и затем надеюсь, что в этих пределах мне будет дана необходимая законная свобода слова и вместе с тем будет оказано снисхождение, если я с некоторой подробностью остановлюсь на таких обстоятельствах, которые с первого взгляда могут и не казаться прямо относящимися к делу. Являясь защитником В. Засулич, по ее собственному избранию, выслушав от нее в моих беседах с ней многое, что она находила нужным передать мне, я невольно впадаю в опасение не быть полным выразителем ее мнения и упустить что-либо, что, по взгляду самой подсудимой, может иметь значение для ее дела.

Я мог бы начать прямо со случая 13 июля, но нужно прежде исследовать почву, которая обусловила связь между 13 июля и 24 января. Эта связь лежит во всем прошедшем, во всей жизни Веры Засулич. Рассмотреть эту жизнь весьма поучительно; поучительно рассмотреть ее не только для интересов настоящего дела, не только для того, чтобы определить, в какой степени ви- повна В. Засулич, но ее прошедшее поучительно и для извлечения из него других материалов, нужных и полезных для разрешения таких вопросов, которые выходят из пределов суда: для изучения той почвы, которая у нас нередко производит преступления и преступников. Вам сообщены уже о В. Засулич некоторые биографические данные; онй не длинны, и мне придется остановиться только на некоторых из них.

Вы помните, что семнадцати лет, после окончания образования в одном из московских пансионов, после того, как она выдержала с отличием экзамен на звание домашней учительницы, она вернулась в дом матери. Старуха мать ее живет здесь, в Петербурге. B небольшой сравнительно промежуток времени семнадцатилетняя девушка имела случай познакомиться с Нечаевым и его сестрой. Познакомилась она с ней совершенно случайно, в учительской школе, кудр она ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты. Кто такой был Нечаев, какие его замыслы, она не знала, да тогда еще и никто не знал его в России; он считался простым студентом, который играл некоторую роль в студенческих волнениях, не представлявших ничего политического.

По просьбе Нечаева В. Засулич согласилась оказать ему некоторую, весьма обыкновенную услугу. Она раза три или четыре принимала от него письма и передавала их по адресу, ничего, конечно, не зная о содержании самих писем. Впоследствии оказалось, что Нечаев - государственный преступник, и ее совершенно случайные отношения к Нечаеву послужили основанием к привлечению в качестве подозреваемой в государственном преступлении по известному нечаевскому делу. Вы помните из рассказа В. Засулич, что двух лет тюремного заключения стоило ей это подозрение. Год она просидела в Литовском замке и год в Петропавловской крепости. Это были восемнадцатый и девятнадцатый годы ее юности.

Годы юности, по справедливости, считаются лучшими годами в жизни человека; воспоминания о них, впечатления этих лет остаются на всю жизнь. Недавний ребенок готовился стать созревшим человеком. Жизнь представляется пока издали своей розовой, обольстительной стороной, без мрачных теней, без темных пятен. Много переживает юноша в эти короткие годы, и пережитое кладет след на всю жизнь. Для мужчины это пора высшего образования; здесь пробуждаются первые прочные симпатии, здесь завязываются товарищеские связи, отсюда выносится навсегда любовь к месту своего образования, к своей alma mater *. Для девицы годы юности представляют пору расцвета, полного развития; перестав быть дитятей, свободная еще от обязанностей жены и матери, девица живет полнор радостью, полным сердцем. To - пора первой любви, беззаботности, веселых надежд, незабываемых радостей, пора дружбы; то - пора всего того дорогого, неуловимо-мимолетного, к чему потом может обращаться воспоминаниями зрелая мать н старая бабушка.

Легко вообразить, как провела Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропавловской крепрсти. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых. Изредка только через тюремное начальство доходила весть о них, что все, мол, слава богу, здоровы. Ни работы, ни занятий. Кое-когда только книга, прошедшая через тюремную цензуру. Возможность сделать несколько шагов по комнате и полная невозможность увидеть что-либо через тюремное окно. Отсутствие воздуха, редкие прогулки, дурной сон, плохое питание. Человеческий образ видится только в тюремном стороже, приносящем обед, да в часовом, заглядывающем время от времени в дверное окно, чтобы узнать, что делает арестант. Звук отворяемых и затворяемых замков, бряцангіе ружей сменяющихся часовых, мерные шаги караула да уныло-музыкальный звон часов Петропавловского шпица. Вместо дружбы, любви, человеческого общения - одно сознание, что справа и слева, за стеной, такие же товарищи по несчастью, такие же жертвы несчастной доли.

B эти годы зарождающихся симпатий Засулич, действительно, создала и закрепила в душе своей навеки одну симпатию - беззаветную любовь ко всякому, кто, подобно ей, принужден влачить несчастную жизнь подозреваемого в политическом преступлении. Политический арестант, кто бы он ни был, стал ей дорогим другом, товарищем юности, товарищем по воспитанию. Тюрьма была для нее alma mater, которая закрепила эту дружбу, это товарищество.

Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже никакого основания предать ее суду. Ей сказали: «Иди»- и даже не прибавили: «И более не согрешай», потому что прегрешений не нашлось, и до того не находи- лось их, что в продолжение двух лет она всего только два раза была спрошена и одно время серьезно думала, в продолжение многих месяцев, что она совершенно забыта. «Иди». Куда же идти? По счастью, у нее есть, куда идти,- у нее здесь, в Петербурге, старуха мать, которая с радостью встретит дочь. Мать и дочь были обрадованы свиданием; казалось, два тяжких года исчезли из памяти. Засулич была еще молода - ей был всего двадцать первый год. Мать утешала ее, говорила: «Поправишься, Верочка, теперь все пройдет, все кончилось благополучно». Действительно, казалось, страдания излечатся, молодая жизнь одолеет и не останется следов тяжедых лет заключения.

Была весна, пошли мечты о летней дачной жизни, которая могла казаться земным раем после тюремной жизни; прошло десять дней, полных розовых мечтаний. Вдруг поздний звонок. He друг ли запоздалый? Оказывается - не друг, но и не враг, а местный надзиратель. Объясняет [он] Засулич, что приказано ее отправить в пересыльную тюрьму. «Как в тюрьму? Вероятно, это недоразумение, я не привлечена к нечаевскому делу, не предана суду, обо мне дело прекращено судебной палатой и правительствующим Сенатом».-«Не могу знать,- отвечает надзиратель,- пожалуйте, я от начальства имею предписание взять вас».

Мать принуждена отпустить дочь. Дала ей кое-что: легкое платье, бурнус; говорит: «Завтра мы тебя навестим, мы пойдем к прокурору, этот арест, очевидно, недоразумение, дело объяснится, и ты будешь освобождена».

Проходит пять дней, В. Засулич сидит в пересыльной тюрьме с полной уверенностью скорого освобождения.

Возможно ли, чтобы после того, как дело было прекращено судебной властью, не нашедшей никакого основания в чем бы то ни было обвинять Засулич, она, едва двадцатилетняя девица, живущая у матери, могла быть выслана, и выслана, только что освобожденная после двухлетнего тюремного заключения.

B пересыльной тюрьме навещают ее мать, сестра; ей приносят конфеты, книжки; никто не воображает, чтоб она могла быть выслана, и никто не озабочен приготовлениями к предстоящей высылке.

Ф. Ф. Трепов.

Ha пятый день задержания ей говорят: «Пожалуйте, вас сейчас отправляют в город Крестцы».-«Как отправляют? Да у меня нет ничего для дороги. Подождите, по крайней мере, дайте мне возмо^кность дать знать родственникам, предупредить их. Я уверена, что тут какое- нибудь недоразумение. Окажите мне снисхождение, подождите, отложите мою отправку хоть на День, на два, я дам знать родным».-«Нельзя,- говорят,- не можем по закону, требуют вас немедленно отправить».

Рассуждать было нечего. Засулич понимала, что надо покориться закону, не знала только, о каком законе тут речь. Поехала она в одном платье, в легком бурнусе; пока ехала по железной дороге, было сносно, потом поехала на почтовых, в кибитке, между двух жандармов. Был апрель, стало в легком бурнусе невыносимо холодно; жандарм снял свою шинель и одел барышню. Привезли ее в Крестцы. B Крестцах сдали ее исправнику, исправник выдал квитанцию в принятии клади и говорит Засулич: «Идите, я вас не держу, вы не арестованы. Идите и по субботам являйтесь в полицейское управление, так как вы состоите у нас под надзором».

Рассматривает Засулич свои ресурсы, с которыми ей приходится начать новую жизнь в неизвестном городе. У нее оказывается рубль денег, французская книжка да коробка шоколадных конфет.

Нашелся добрый человек, дьячок, который поместил ее в своем семействе. Найти занятие в Крестцах ей не представлялось возможности, тем более что нельзя было скрыть, что она - высланная административным порядком. Я не буду затем повторять другие подробности, которые рассказала сама Bepa Засулич.

Из Крестцов ей пришлось ехать в Тверь, в Солигалич, в Харьков. Таким образом, началась ^ee бродячая жизнь - жизнь женщины, находящейся под надзором полиции. У нее делали обыски, призывали для разных опросов, подвергали иногда задержкам не в виде арестов и, наконец, о ней совсем забыли.

Когда от нее перестали требовать, чтобы она еженедельно являлась- на просмотр к местным полицейским властям, тогда ей улыбнулась возможность контрабандой поехать в Петербург и затем с детьми своей сестры отправиться в Пензенскую губернию. Здесь она летом 1877 года прочитывает в первый раз в газете «Голос» известие о наказании Боголюбова.

Да позволено мне будет, прежде чем перейти к этому известию, сделать еще маленькую экскурсию в область розги.

Я не имею намерения, господа присяжные заседатели, представлять вашему вниманию историю розги - это завело бы меня в область слишком отдаленную, к весьма далеким страницам нашей истории, ибо история розги весьма продолжительна. Нет, не историю розги хочу я повествовать перед вами, я хочу привести лишь несколько воспоминаний о последних днях ее жизни.

Bepa Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала себя помнить тогда уже, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область преданий. Ho мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розог, которое существовало до 17 апреля 1863 года. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении... Существовало сказание апокрифического, впрочем, свойства - что где-то русская розга была приведена в союз с английским механизмом и русское сечение совершалось по всем правилам самой утонченной европейской вежливости. Впрочем, достоверность этого сказания никто не подтверждал собственным опытом. B книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Ho наступил великий день - день, который чтит вся Россия,-17 апреля 1863 года,- и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Розга не была совершенно уничтожена, но крайне ограничена. B то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розог Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой,- Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась в обширную державу и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, казалось, вдруг остаться без этого цемента, связующего общественные устои? Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность.

По каким соображениям решились сохранить ее, я не знаю, но думаю, что она осталась как бы в виде сувенира после умершего или удалившегося навсегда лица. Такие сувениры обыкновенно приобретаются и сохраняются в малых размерах. Тут не нужно целого шиньона, достаточно одного локона; сувенир обыкновенно не выставляется наружу, а хранится в тайнике медальона, в дальнем ящике. Такие сувениры не переживают более одного поколения.

Когда в исторической жизни народа нарождается какое-либо преобразование, которое способно поднять дух народа, возвысить его человеческое достоинство, тогда подобное преобразование прививается и приносит свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот солдат, который довел себя до наказания розгами, теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустил себя наказать розгами.

Вот в эту-то пору, через пятнадцать лет после отмены розог, которые, впрочем, давно уже были отменены ДЛЯ лиц привилегированного сословия, над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания

общества: о нем заговорили в Петербурге, о нем вскоре появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мысли В. Засулич. Короткое газетное известие о наказании Боголюбова розгами не могло не произвести на Засулич подавляющего впечатления. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства.

Человек, по своему рождению, воспитанию и образованию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий все ее позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убеждениям и чувствам не мог бы без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над другими,- этот человек сам должен был перенести на собственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания.

Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, HO и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства.

He с точки зрения формальностей закона могла обсуждать В. Засулич наказание, произведенное над Боголюбовым, но и для нее не могло быть ясным из самих газетных известий, что Боголюбов хотя и был осужден на каторжные работы, но еще не поступил в разряд ссыльнокаторжных, что над ним не было еще исполнено все то, что, по фикции закона, отнимает от человека честь, разрывает всякую связь его с прошедшим и низводит его на положение лишенного всех прав. Боголюбов содержался еще в доме предварительного заключения, он жил среди прежней обстановки, среди людей, которые напоминали ему его прежнее положение.

Нет, не с формальной точки зрения обсуждала В. Засулич наказание Боголюбова; была другая точка зрения, менее специальная, более сердечная, более человеческая, которая никак не позволяла примириться с разумностью и справедливостью произведенного над Боголюбовым наказания.

Боголюбов был осужден за государственное преступление. Он принадлежал к группе молодых, очень молодых людей, судившихся за преступную манифестацию на площади Казанского собора. Весь Петербург знает об этой манифестации, и все с сожалением отнеслись тогда к этим молодым людям, так опрометчиво заявившим себя политическими преступниками, к этим так непроизводительно погубленным молодым силам. Суд строго отнесся к судимому деянию. Покушение явилось в глазах суда весьма опасным посягательством на государственный порядок, и закон был применен с подобающей строгостью. Ho строгость приговора за преступление не исключала возможности видеть, что покушение молодых людей было прискорбным заблуждением и не имело в своем основании низких расчетов, своекорыстных побуждений, преступных намерений, что, напротив, в основании его лежало доброе увлечение, с которым не совладал молодой разум, живой характер, который дал им направиться на ложный путь, приведший к прискорбным последствиям.

Характерные особенности нравственной стороны государственных преступлений не могут не обращать на себя внимания. Физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственное преступление нередко-только разновременно высказанное учение преждевременно провозглашенного преобразования, проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время.

Bce это, несмотря на тяжкую кару закона, постигающую государственного преступника, не позволяет видеть в нем презренного, отвергнутого члена общества, не позволяет заглушить симпатий ko всему тому высокому, честному, дорогому, разумному, что остается в нем вне сферы его преступного деяния.

Мы, в настоящее славное царствование, тогда еще с восторгом юности, приветствовали старцев, возвращенных монаршим милосердием из снегов Сибири, этих государственных преступников, явившихся энергическими деятелями по различным отраслям великих преобразований, тех преобразований, несвоевременная мечта о которых стоила им годов каторги.

Боголюбов судебным приговором был лишен всех прав состояния и присужден к каторге. Лишение всех прав и каторга - одно из самых тяжелых наказаний нашего законодательства. Лишение всех прав и каторга одинаково могут постигнуть самые разнообразные тяжкие преступления, несмотря на все различие их нравственной подкладки. B этом еще нет ничего несправедливого. Наказание, насколько оно касается сферы права, изменения общественного положения, лишения свободы, принудительных работ, может, без особенно вопиющей неравномерности, постигать преступника самого разнообразного характера. Разбойник, поджигатель, распространитель ереси, наконец, государственный преступник могут быть, без явной несправедливости, уравнены постигающим их наказанием.

Ho есть сфера, которая не поддается праву, куда бессилен проникнуть нивелирующий закон, где всякая законная уравнительность была бы величайшей несправедливостью. Я разумею сферу умственного и нравственного развития, сферу убеждений, чувствований, вкусов, сферу всего того, что составляет умственное и нравственное достояние человека.

Высокоразвитый, полный честных нравственных принципов государственный преступник и безнравственный, презренный разбойник или вор могут одинаково, стена об стену, тянуть долгие годы заключения, могут одинаково нести тяжкий труд рудниковых работ, но никакой закон, никакое положение, созданное для них наказанием, не в состоянии уравнять их во всем том, что составляет умственную и нравственную сферу человека. Что для одного составляет ничтожное лишение, легкое взыскание, то для другого может составить тяжкую нравственную пытку, невыносимое бесчеловечное истязание.

Закон карающий может отнять внешнюю честь, все внешние отличия, с ней сопряженные, но истребить в человеке чувство моральной чести, нравственного достоинства судебным приговором, изменить нравственное содержание человека, лишить его всего того, что составляет неотъемлемое достояние его развития, никакой закон не может. И если закон не может предусмотреть все нравственные, индивидуальные различия преступника, которые обусловливаются их прошедшим, то является на помощь общая, присущая человеку, нравственная справедливость, которая должна подсказать, что применимо к одному и что было бы высшей несправедливостью в применении к другому.

Если с этой точки зрения общей справедливости смотреть на наказание, примененное к Боголюбову, то понятным станет то возбуждающее, тяжелое чувство негодования, которое овладевало всяким неспособным безучастно относиться к нравственному истязанию над ближним.

C чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова.

Что был для нее Боголюбов? Он не был для нее родственником, другом, он не был ее знакомым, она никогда не видела и не знала его. Ho разве для того, чтобы возмутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над беззащитным, «ужно быть сестрой, женой, любовницей?

Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все: политический арестант не,был для Засулич отвлеченное представление, вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, - представление, возбуждающее в честной душе чувство сожаления, сострадания, сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич - она сама, ее горькое прошедшее, ее собственная история: история безвозвратно погубленных лет, лучших и дорогих B жизни каждого человека, которого не постигает тяжкая доля, перенесенная Засулич. Политический арестант был для Засулич - горькое воспоминание ее собственных страданий, ее тяжкого нервного возбуждения, постоянной тревоги, томительной неизвестности, вечной думы над вопросами: что я сделала? что будет со мной? когда же наступит конец? Политический арестант был ее собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к этому сердцу болезненно отзывалось на ее возбужденной натуре.

B провинциальной глуши газетные известия действовали на Засулич еще сильнее, чем они могли бы действовать здесь, в столице. Там она была одна. Ей не с кем было разделить своих сомнений, ей не от кого было услышать слово участия по занимавшему ее вопросу. Нет, думала Засулич, вероятно, известие неверное, по меньшей мере оно преувеличено. Неужели теперь, и именно теперь, думала она, возможно такое явление? Неужели двадцать лет прогресса; смягчения нравов, человеколюбивого отношения к арестованным, улучшения судебных и тюремных порядков, ограничения личного произвола, неужели двадцать лет поднятия личности и достоинства человека вычеркнуты и забыты бесследно?

Неужели к тяжкому приговору, постигшему Боголюбова, можно было прибавлять еще более тяжкое презрение к его человеческой личности, забвение в нем всего прошлого, всего, что дали ему воспитание и развитие? Неужели нужно было еще наложить несмываемый позор на эту, положим, преступную, но, во всяком случае, не презренную личность? Нет ничего удивительного, продолжала думать Засулич, что Боголюбов в состоянии нервного возбуждения, столь понятного в одиночно заключенном арестанте, мог, не владея собой, позволить себе то или другое нарушение тюремных правил, но на случай таких нарушений, если и признавать их вменяемыми человеку в исключительном состоянии его духа, существуют у тюремного начальства другие меры, ничего общего не имеющие с наказанием розгами. Да и какой же поступок приписывают Боголюбову газетные известия? He- снятие шапки при вторичной встрече с почетным посетителем. Нет, это невероятно, успокаивалась Засулич; подождем, будет опровержение, будет разъяснение происшествия; по всей вероятности, оно окажется не таким, как представлено.

Ho не было ни разъяснений, ни опровержений, ни гласа, ни послушания. Тишина молчания не располагала к тишине взволнованных чувств. И снова возникал в женской экзальтированной голове образ Боголюбова, подвергнутого позорному наказанию, и раскаленное воображение старалось угадать, перечувствовать все то, что мог перечувствовать несчастный. Рисовалась возмущающая душу картина, но то была еще только картина собственного воображения, не проверенная никакими данными, не пополненная слухами, рассказами очевидцев, свидетелей наказания; вскоре явилось и то и другое.

B сентябре Засулич была в Петербурге; здесь уже она могла проверить занимавшее ее мысль происшествие по рассказам очевидцев или лиц, слышавших непосредственно от очевидцев. Рассказы, по содержанию своему, неспособны были усмирить возмущенное чувство. Газетное известие оказывалось непреувеличенным; напротив, оно дополнялось такими подробностями, которые заставляли содрогаться, которые приводили в негодование. Рассказывалось и подтверждалось, что Боголюбов не имел намерения оказать неуважение, неповиновение, что с его стороны было только недоразумение и уклонение от внушения, которое ему угрожало, что попытка сбить с Боголюбова шапку вызвала крик со стороны смотревших на происшествие арестантов независимо от какого-либо возмущения их к тому Боголюбовым. Рассказывались дальше возмутительные подробности приготовления и исполнения наказания. Bo двор, на который из окон камер неслись крики арестантов, взволнованных происшествием с Боголюбовым, является смотритель тюрьмы и, чтобы «успокоить» волнение, возвещает о предстоящем наказании Боголюбова розгами, не успокоив никого этим в действительности, но несомненно доказав, что он, смотритель, обладает и практическим тактом, и пониманием человеческого сердца. Перед окнами женских арестантских камер, на виду испуганных чем-то необычайным, происходящим в тюрьме, женщин, вяжутся пуки розог, как будто бы драть предстояло целую роту; разминаются руки, делаются репетиции предстоящей экзекуции, И B конце концов нервное волнение арестантов возбуждается до такой степени, что ликторы in spe считают нужным убраться в сарай и оттуда выносят пуки розог уже спрятанными под шинелями.

Теперь, по отрывочным рассказам, по догадкам, по намекам, нетрудно было вообразить и настоящую картину экзекуции. Восставала эта бледная, испуганная фигура Боголюбова, не ведающая, что он сделал, что с ним хотят творить; восставал в мыслях болезненный его образ. Вот он, приведенный на место экзекуции и пораженный известием о том позоре, который ему готовится; вот он, полный негодования и думающий, что эта сила негодования даст ему силы Самсона, чтобы устоять в борьбе с массой ликторов, исполнителей наказания; вот он, падающий под массой пудов человеческих тел, насевших ему на плечи, распростертый на полу, позорно обнаженный, несколькими парами рук, как железом, прикованный, лишенный всякой возможности сопротивляться, и над всей этой картиной мерный свист березовых прутьев да также мерное исчисление ударов благородным распорядителем экзекуции. Bce замерло в тревожном ожидании стона; этот стон раздался-то не был стон физической боли - не на нее рассчитывали; то был мучительный стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человеческого достоинства. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена!.. (Аплодисменты, громкие крики: браво!)

Председатель. Поведение публики должно выражаться в уважении к суду. Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистить залу.

П. А. Александров. Сведения, полученные Засулич, были подробны, обстоятельны, достоверны. Теперь тяжелые сомнения сменились еще более тяжелой известностью. Роковой вопрос восстал со всей его беспокойной настойчивостью. Кто же вступится за поруганную честь беспомощного каторжника? Кто смоет, кто и как искупит тот позор, который навсегда неутешимой болью будет напоминать о себе несчастному? C твердостью перенесет осужденный суровость каторги, он примирится C этим

Дом предварительного заключения в Петербурге. Фасад здания со стороны ул. Захарьевской (ныне ул. Каляева).

возмездием за его преступление, быть может, сознает его справедливость, быть может, наступит минута, когда милосердие с высоты трона и для него откроется, когда скажут ему: «Ты искупил свою вину, войди опять в то общество, из которого ты удален, войди и будь снова гражданином». Ho кто и как изгладит в его сердце воспоминание о позоре, о поруганном достоинстве; кто и как смоет то пятно, которое на всю жизнь останется неизгладимым в его воспоминании? Наконец, где же гарантия против повторения подобного случая? Много товарищей по несчастью у Боголюбова - неужели и они должны существовать под страхом всегдашней возможности испытать то, что пришлось перенести Боголюбову? Если юристы могли создать лишение прав, то отчего психологи, моралисты не явятся со средствами отнять у лишенного нрав его нравственную физиономию, его человеческую натуру, его душевное состояние; отчего же они не укажут средств низвести каторжника на степень скота, чувствующего физическую боль и чуждого душевных страданий?

Так думала, так не столько думала, как инстинктивно чувствовала В. Засулич. Я говорю ее мыслями, я говорю почти ее словами. Быть может, найдется много экзальтированного, болезненно преувеличенного в ее думах, ВОЛ-

Дом предварительного заключения в Петербурге. Внутренний двор.

новавших ее вопросах, в ее недоумении. Быть может, законник нашелся бы в этих недоразумениях, подведя приличную статью закона, прямо оправдывающую случай с Боголюбовым: у нас ли не найти статьи закона, коли нужно ее найти? Быть может, опытный блюститель порядка доказал бы, что инач£ поступить, как было поступ- лено с Боголюбовым, и невозможно, что иначе и порядка существовать не может... Быть может, не блюститель порядка, а просто практический человек сказал бы, с полной уверенностью в разумности своего слова: «Бросьте вы, Bepa Ивановна, это самое дело: не вас ведь выпороли».

Ho и законник, и блюститель порядка, и практический человек не разрешили бы волновавшего Засулич сомнения, не успокоили бы ее душевной тревоги. He надо забывать, что Засулич - натура, экзальтированная, нервная, болезненная, впечатлительная; не надо забывать, что павшее на нее, чуть не ребенка в то время, подозрение в политическом преступлении, подозрение, не оправдавшееся, но стоившее ей двухлетнего одиночного заключения, и затем бесприютное скитание надломили ее натуру, навсегда оставив воспоминание о страданиях политического арестанта, толкнули ее жизнь на тот путь и в ту среду, где много поводов к страданию, душевному волнению, но где мало места для успокоения на соображениях практической пошлости.

B беседах с друзьями и знакомыми, наедине, днем и ночью, среди занятий и без дела, Засулич не могла оторваться от мысли о Боголюбове, и ниоткуда сочувственной помощи, ниоткуда удовлетворения души, взволнованной вопросами: кто вступится за опозоренного Боголюбова, кто вступится за судьбу других несчастных, находящихся в положении Боголюбова? Засулич ждала этого заступничества от печати, она ждала оттуда поднятия, возбуждения так волновавшего ее вопроса. Памятуя о пределах, молчала печать. Ждала Засулич помощи от силы общественного мнения. Из тиши кабинетов, из интимного круга приятельских бесед не выползало общественное мнение. Она ждала, наконец, слова от правосудия. Правосудие... Ho о нем ничего не было слышно.

И ожидания оставались ожиданиями. A мысли тяжелые и тревоги душевные не унимались. И снова и снова, и опять и опять возникал образ Боголюбова и вся его обстановка.

He звуки цепей смущали душу, но мрачные своды мертвого дома леденили воображение: рубцы - позорные рубцы - резали сердце, и замогильный голос заживо погребенного звучал:

Что ж молчит в вас, братья, злоба,

Что ж любовь молчит?

И вдруг внезапная доысль, как молния сверкнувшая в уме Засулич: «А я сама! Затихло, замолкло все о Боголюбове, нужен крик, в моей груди достанет воздуха издать этот крик, я издам его и заставлю его услышать!» Решимость была ответом на эту мысль в ту же минуту. Теперь можно было рассуждать о времени, о способах исполнения, но само дело, выполненное 24 января, было бесповоротно решено.

Между блеснувшей и зародившейся мыслью и исполнением ее протекли дни и даже недели; это дало обвинению право признать вмененное Засулич намерение и действие заранее обдуманными.

Если эту обдуманность относить к приготовлению средств, к выбору способов и времени исполнения, то, конечно, взгляд обвинения нельзя не признать справедливым, но в существе своем, в своей основе, намерение Засулич не было и не могло быть намерением хладнокровно обдуманным, как ни велико по времени расстояние между решимостью и исполнением. Решимость была и осталась внезапной, вследствие внезапной мысли, павшей на благоприятно для нее подготовленную почву, овладевшей всецело и всевластно экзальтированной натурой.

Намерения, подобные намерению Засулич, возникающие в душе возбужденной, аффектированной, не могут быть обдумываемы, обсуждаемы. Мысль сразу овладевает человеком, не его обсуждению она подчиняется, а подчиняет его себе и влечет за собой. Как бы далеко ни отстояло исполнение мысли, овладевшей душой, аффект не переходит в холодное размышление и остается аффектом. Мысль не проверяется, не обсуживается, ей служат, ей рабски повинуются, за ней следуют. Нет критического отношения, имеет место только безусловное поклонение. Тут обсуживаются и обдумываются только подробности исполнения, но это не касается сущности решения. Следует ли или не следует выполнить мысль - об этом не рассуждают, как бы долго ни думали над средствами и способами исполнения. Страстное состояние духа, в котором зарождается и воспринимается мысль, не допускает подобного обсуждения; так вдохновенная мысль поэта остается вдохновенной, не выдуманной, хотя она и может задумываться над выбором слов и рифм для ее воплощения.

Мысль о преступлении, которое стало бы ярким и громким указанием на расправу с Боголюбовым, всецело завладела возбужденным умом Засулич. Иначе и быть не могло; эта мысль как нельзя более соответствовала тем потребностям, отвечала на те задачи, которые волновали ее. Руководящим побуждением для Засулич обвинение ставит месть. Местью и сама Засулич объяснила свой поступок, но для меня представляется невозможным объяснить вполне дело Засулич побуждением мести, по крайней мере мести, понимаемой в ограниченном смысле этого слова. Мне кажется, что слово «месть» употреблено в показании Засулич, а затем и в обвинительном акте как термин наиболее простой, короткий и несколько подходящий к обозначению побуждения, импульса, руководившего Засулич.

Ho месть, одна месть была бы неверным мерилом для обсуждения внутренней стороны поступка Засулич. Месть обыкновенно руководится личными счетами с отомщаемым за себя или близких. Ho никаких личных, исключительно ее интересов не только не было для Засулич в происшествии с Боголюбовым, но и сам Боголюбов не был ей близким, знакомым человеком.

Месть стремится нанести возможно больше зла противнику; Засулич, стрелявшая в генерал-адъютанта Трепова, сознается, что для нее безразличны были те или другие последствия выстрела. Наконец, месть старается достигнуть удовлетворения возможно дешевой ценой, месть действует скрытно с возможно меньшими пожертвованиями. B поступке Засулич, как бы ни обсуждать его, нельзя не видеть самого беззаветного, но и самого нерасчетливого самопожертвования. Так не жертвуюї собой из-за одной узкой, эгоистической мести. Конечно, не чувство доброго расположения к генерал-адъютанту Трепову питала Засулич; конечно, у нее было известного рода недовольство против него, и это недовольство имело место в побуждениях Засулич, но ее месть всего менее интересовалась лицом отомщаемым; ее месть окрашивалась, видоизменялась, осложнялась другими побуждениями.

Вопрос справедливости и легальности наказания Боголюбова казался Засулич не разрешенным, а погребенным навсегда; надо было воскресить его и поставить твердо и громко. Униженное и оскорбленное человеческое достоинство Боголюбова казалось невосстановленным, несмытым, неоправданным, чувство мести - неудовлетворенным. Возможность повторения в будущем случаев позорного наказания над политическими преступниками и арестантами казалась непредупрежденной.

Всем этим необходимостям, казалось Засулич, должно было удовлетворить такое преступление, которое с полной достоверностью можно было бы поставить B СВЯЗЬ CO случаем наказания Боголюбова и показать, что это преступление явилось как последствие случая 13 июля, как протест против поругания над человеческим достоинством политического преступника. Вступиться за идею нравственной чести и достоинства политического осужденного, провозгласить эту идею достаточно громко и призвать к ее признаЯию и уверению - вот те побуждения, которые руководили Засулич, и мысль о преступлении, которое было бы поставлено в связь с наказанием Боголюбова, казалось, может дать удовлетворение всем этим побуждениям. Засулич решилась искать суда над ее собственным преступлением, чтобы поднять и вызвать обсуждение забытого случая о наказании Боголюбова.

Когда я совершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия, в лице своих представителей, будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его, по важности случая, в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, в котором атрибутом правительства служит кнут.

Этими обсуждениями и определились намерения Засулич. Совершенно достоверным поэтому представляется то абъяснение Засулич, которое притом же дано было ею при самом первоначальном ее допросе и было затем неизменно поддерживаемо, что для нее было безразлично: будет ли последствием произведенного ею выстрела смерть или только рана. Прибавлю от себя, что для ее цели было бы одинаково безразлично и то, если бы выстрел, очевидно направленный в известное лицо, и совсем не произвел никакого вредного действия, если бы последовала осечка или промах. He жизнь, не физические страдания генерал-адъютанта Трепова нужны были для Засулич, а появление ее самой на скамье подсудимых и вместе с ней появление вопроса о случае с Боголюбовым.

Было безразлично, совместно существовало намерение убить или ранить; намерению убить не отдавала Засулич никакого особенного преимущества. B этом направлении она и действовала. Ею не было предпринято ничего, чтобы выстрел имел последствием смерть. O более опасном направлении выстрела она не заботилась. А, конечно, находясь в том расстоянии от генерал-адъютанта Трепова, в котором она находилась, она действительно могла бы выстрелить совершенно в упор и выбрать самое опасное направление. Вынув из кармана револьвер, она направила его так, как пришлось: не выбирая, не рассчитывая, не поднимая даже руки. Она стреляла, правда, в очень близком расстоянии, это делало выстрел более опасным, но иначе она и не могла действовать. Генерал- адъютант Трепов был окружен своей свитой, и выстрел на более далеком расстоянии мог грозить другим, которым Засулич не желала вредить. Стрелять совсем в сторону было совсем дело неподходящее: это сводило бы драму, которая нужна была Засулич, на степень комедии.

Ha вопросе о том, имела ли Засулич намерение причинить смерть или имела намерение причинить только рану, прокурор остановился с особенной подробностью. Я внимательно выслушал те доводы, которые он высказал, но я согласиться с ними не могу, и они все падают перед соображением о той цели, которую имела В. Засулич. Ведь не отвергают же того, что именно оглашение дела с Боголюбовым было для Веры Засулич побудительной причиной преступления. При такой точке зрения мы можем довольно безразлично относиться к тем обстоятельствам, которые обратили внимание господина прокурора, например то, что револьвер был выбран из самых опасных. Я не думаю, чтобы тут имелась в виду наибольшая опасность; выбирался такой револьвер, какой мог удобнее войти в карман; большой нельзя было бы взять, потому что он высовывался бы из кармана, - необходимо было взять револьвер меньшей величины. Как он действовал - более опасно или менее опасно, какие последствия от выстрела могли произойти - это для Засулич было совершенно безразлично. Мена револьверов произведена была без ведения Засулич. Ho если даже и предполагать, как признает возможным предполагать прокурор, что первый револьвер принадлежит Засулич, то опять-таки перемена револьвера объясняется очень просто: прежний револьвер был таких размеров, что не мог поместиться в карман.

Я не могу согласиться и с тем весьма остроумным предположением, что Засулич не стреляла в грудь и в голову генерал-адъютанта Трепова, находясь к нему en face, потому только, что чувствовала некоторое смущение, и что только после того, как несколько оправилась, она нашла в себе достаточно силы, чтобы произвести выстрел. Я думаю, что она просто не стреляла в грудь генерал-адъютанта Трепова потому, что она не заботилась о более опасном выстреле; она стреляет тогда, когда ей уже приходится уходить, когда ждать более нельзя.

Раздался выстрел... He продолжая более дела, которое совершала, довольствуясь вполне тем, что достигнуто, Засулич сама бросила револьвер, прежде чем успели схватить ее, и, отойдя в сторону, без борьбы и сопротивления отдалась во власть набросившегося на нее майора Корнеева и осталась не задушенной им только благодаря помощи других окружающих. Ee песня была теперь спета, ее мысль исполнена, ее дело совершено.

Я должен остановиться на прочтенном здесь показании генерал-адъютанта Трепова. B этом показании сказано, что после первого выстрела Засулич, как заметил генерал Трепов, хотела произвести второй выстрел и что началась борьба: у нее отнимали револьвер. Это совершенно ошибочное показание генерал-адъютанта Трепова объясняется тем весьма понятным взволнованным co- стоянием, в котором он находился. Bce свидетели, хотя так же взволнованные происшествием, но не до такой степени, как генерал-адъютант Трепов, показали, что Засулич совершенно добровольно, без всякой борьбы, бросила сама револьвер и не показывала намерения продолжать выстрелы. Если же и представилось генерал- адъютанту Трепову что-либо похожее на борьбу, то это была та борьба, которую вел с Засулич Корнеев и вели прочие свидетели, которые должны были отрывать Корнеева, вцепившегося в Засулич.

Я думаю, что ввиду двойственности намерения Засулич, ввиду того, что для ее намерений было безразлично последствие большей или меньшей важности, что ею ничего не было предпринято для достижения именно большего результата, что смерть только допускалась, а не была исключительным стремлением Засулич, - нет оснований произведенный ею выстрел определять покушением на убийство. Ee поступок должен бы был быть определен по тому последствию, которое произведено B связи с тем особым намерением, которое имело в виду это последствие.

Намерение было: или причинить смерть, или нанести рану; не последовало смерти, но нанесена рана. Нет основания в этой нанесенной ране видеть осуществление намерения причинить смерть, уравнивать это нанесение раны покушению на убийство, а вполне было бы справедливо считать не более как действительным нанесением раны и осуществлением намерения нанести такую рану. Таким образом, отбрасывая покушение на убийство как неосуществившееся, следовало бы остановиться на действительно доказанном результате, соответствовавшем особому условному намерению - нанесению раны.

Если Засулич должна понести ответственность за свой поступок, то эта ответственность была бы справедливее за зло, действительно последовавшее, а не такое, которое не было предположено как необходимый и исключительный результат, как прямое и безусловное стремление, а только допускалось.

Впрочем, все это - только мое желание представить вам соображения и посильную помощь к разрешению предстоящих вам вопросов; для личных же чувств и желаний Засулич безразлично, как бы ни разрешился вопрос о юридическом характере ее действий, для нее безразлично быть похороненной по той -или другой статье закона. Когда она переступила порог дома градоначальника с решительным намерением разрешить мучившую ее мысль, она знала и понимала, что она несет в жертву все - свою свободу, остатки своей разбитой жизни, все то немногое, что дала ей на долю мачеха-судьба.

И не торговаться с представителями общественной совести за то или другое уменьшение своей вины явилась она сегодня перед вами, господа присяжные заседатели.

Она была и осталась беззаветной рабой той идеи, во имя которой подняла она кровавое оружие.

Она пришла сложить перед вами все бремя наболевшей души, открыть перед вами скорбный лист своей жизни, честно и откровенно изложить все то, что она пережила, передумала, перечувствовала,* что двинуло ее на преступление, чего ждала она от него.

Господа присяжные заседатели! He в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. To был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Te женщины, свершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

B первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, - женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественной безопасности нужно призвать кару законную, тогда - да совершится ваше карающее правосудие! He задумывайтесь!

Немного страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратит возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва.

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренной, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.

Резюме председателя ▲. Ф. Кони

Господа присяжные заседатели! Судебные прения окончены, и вам предстоит произнести ваш приговор. Вам была предоставлена возможность всесторонне рассмотреть настоящее дело, пред^вами были открыты беспрепятственно все обстоятельства, которые, по мнению сторон, должны были разъяснить сущность деяния подсудимой,- и суд имеет основания ожидать от вас приговора обдуманного и основанного на серьезной оценке имеющегося у вас материала. Ho прежде чем вы приступите к означенному обсуждению дела, я обязан дать вам некоторые указания о том, как и в каком порядке надо приступать к оценке данных дела.

Когда вам предлагается вопрос о виновности подсудимого в каком-либо преступлении, у вас естественно и прежде всего возникает два вопроса: кем совершено деяние и нто именно совершено. Вы должны спросить себя, находится ли перед вами лицо, ответственное за свои проступки, т. e. не такое, в котором старость ослабила, молодость не вполне развила, болезнь погасила умственные силы. Вы должны убедиться, что перед вами находится человек, сознающий свои поступки и, следовательно, могущий подлежать за них ответственности.

B настоящем деле нет указаний на душевную болезнь, нет и вопроса о возрасте, и если защитник говорил перед вами о состоянии «постоянного аффекта», т. e. гнетущего и страстного порыва, то и он не указывал на то, чтобы этим состоянием у подсудимой затемнялось сознание. Что же касается до нервности подсудимой, следы которой не могли ускользнуть от вас, то нервность лишь вызывает большую впечатлительность.

Поэтому я думаю, что первый вопрос не представит для вас особых трудностей. Ho второй вопрос труднее. Вы должны знать, на основании твердых данных, что именно совершено. Мало знать, что то или другое преступное деяние совершено,- необходимо знать, для чего оно совершено, т. e. знать цель и уяснить себе намерение подсудимого.

A затем возникает более общий вопрос: из каких побуждений сделано то, что привело подсудимого пред вас.

Есть дела, где эти вопросы разрешаются сравнительно легко, где в самом преступлении содержится уже и его объяснение, содержится указание на его цель. B таких делах, по большей части, для всякого ясно, к чему стремится обвиняемый. Так, кража в огромном большинстве случаев совершается для завладения чужим имуществом тайно, грабеж - для похищения его явно, изнасилование - для удовлетворения животной страсти И т. д.

Ho есть дела более сложные. B них неизбежно надо исследовать внутреннюю сторону деяния. Один факт еще ничего не говорит или, во всяком случае, говорит очень мало. Таково убийство. Убийство - есть лишение жизни. Оно является преступным, когда совершается не для самообороны. Ho оно может быть совершаемо различно. Я могу совершить убийство необдуманно, играя заряженным оружием; я могу убить в драке, нанося удары направо и налево; могу прийти в негодование и в порыве гнева убить оскорбителя; могу, не ослепляемый раздражением, сознательно лишить жизни другого и могу, наконец, воспитать в себе прочную ненависть и под влиянием ее в течение многих иногда дней подготовить себя к тому, чтобы решительным, но задолго предвиденным ударом лишить кого-либо жизни. Bce это будут ступени одной и той же лестницы, все они называются убийством, но какая между ними разница! И для того, чтобы ошибочно не стать ступенью ниже или, в особенности, ступенью выше, чем следует по справедливости, необходимо рассмотреть внутреннюю сторону преступления. Это рассмотрение укажет, какое это убийство, если только это убийство.

Ho в настоящем деле обвинением поднят вопрос O покушении. Вам из явлений обыденной жизни известно, что такое покушение. Оно может быть различно. Бывают случаи, когда человек сам останавливается, приступив к совершению преступления. Стыд, страх, внутренний голос, слабость воли могут остановить его в самом начале. Ho когда и выстрелил человек, когда замахнулся оружием, Могут быть разные исходы: удар пришелся мимо, последовал промах, или удар пришелся в защищенное, случайно или не случайно, место и, встретив препятствие, не причинил вреда, или же, наконец, удар дошел по назначению, но особенности организма того, кому он был назначен, уничтожили, ослабили смертоносную силу. Удар может быть нанесен так, что есть полная вероятность, что он разрушит такие части тела, с невредимостью которых связана сама жизнь, а между тем случайное отклонение лезвия ножа или пути, избранного пулей, оставит важные внутренние органы без существенных повреждений или причинит такие, для борьбы против которых окажется достаточно жизненной силы у поврежденного организма. B этих последних случаях закон считает, что обвиняемый исполнил все, что от него зависело. Смерть не произошла не по его воле, и не от него уже зависело устранить ее, отдалить ее приход.

C таким именно случаем, по мнению представителя обвинительной власти, имеете вы теперь дело. Вы вдумаетесь в обстоятельства дела и в то, что было объясняемо вам здесь, и решите - есть ли прочные данные для этого вывода.

Картина самого события в приемной градоначальника 24 января должна быть вам ясна. Bce свидетельские показания согласны между собой в описании того, что сделала Засулич. Револьвер, брошенный ею, пред вами. Объяснение, почему она его бросила, вы слышали. Оно подтверждается как устройством спуска курка револьвера, так и той, предвиденной ею, суматохой около нее после выстрела, о которой обстоятельно рассказали здесь Курнеев и Греч. Некоторое сомнение может возбудить лишь показание потерпевшего, прочитанное здесь на суде. Ho это сомнение будет мимолетное. Для него нет оснований, и предположение о борьбе со стороны Засулич и о желании выстрелить еще раз ничем не подтверждается. Надо помнить, что показание потерпевшего дано почти тотчас после выстрела, когда под влиянием физических страданий и нравственного потрясения, в жару боли и волнения, генерал-адъютант Трепов не мог вполне ясно различать и припоминать все происходившее вокруг него. Поэтому, без ущерба для вашей задачи, вы можете не останавливаться на этом показании.

Факт выстрела, причинившего рану, несомненен. Ho какая это рана, какой ее исход, каково ее значение? Здесь были выслушаны эксперты. Эксперты - те же свидетели. Они также говорят о том, что видели или слышали. Ho они отличаются одним свойством от свидетелей обыкновенных. Обыкновенный свидетель - человек простой, относящийся непосредственно к виденному и слышанному. Его личные впечатления и выводы иногда затемняют то красноречие фактов, которое содержится в его показании. Ho эксперт - свидетель, по преимуществу вооруженный научным знанием и специальным опытом. Поэтому он не только может, но должен говорить о значении того, что он видит и слышит; его выводы освещают дело, устраняют многие сомнения и неясность обыденных представлений заменяют определенным взглядом, основанным на строгих данных науки.

И к свидетелям и к экспертам можно относиться с большим или меньшим доверием. Я напомню, что доверие к свидетелю на суде должно основываться на нравственном, а если они даны экспертом, то и на научном его авторитете.

Вы примените эти условия к показаниям экспертов, бывших перед вами. Если вы найдете, что эксперты относились к делу с полным спокойствием и вниманием, что они, несмотря на разнообразное свое положение, вполне свободно сошлись в одних и тех же выводах, TO вы, вероятно, отнесетесь к ним с доверием. Если, затем, вы припомните, что здесь пред вами были трое из наиболее выдающихся хирургов столицы, и в том числе два профессора хирургии, и что они имели возможность проследить ранение и его последствия, так сказать, по горячим следам, у постели больного, то вы придадите их показаниям научный авторитет. Сущность этих показаний от вас не ускользнула: рана нанесена, как оказывается из осмотра опаленного места на мундире, почти в упор - рана тяжелая и грозившая опасностью жизни.

Внутренняя сторона деяния Засулич будет затем подлежать особому вашему обсуждению. Здесь надо приложить всю силу разумения, чтобы правильнее оценить цель и намерение, вложенные в действия подсудимой. Я укажу лишь на то, что более выдающимися основаниями для осуждения представляются здесь: во-первых, собственное объяснение подсудимой и, во-вторых, обстоятельства дела, не зависимые от этого объяснения, но которыми во многих отношениях может быть проверена его правильность или неправильность.

Собственное объяснение подсудимой прежде всего оценивается по тому доверию, какое вообще внушает или не внушает личность подсудимой. Ha скамью обвиняемых являются люди самых различных свойств. Обстановка, в которой они действовали до появления на этой скамье, обыкновенно отражается и на степени доверия, внушаемого их объяснениями перед судом. B большинстве случаев к объяснениям подсудимого надо относиться с осторожностью. Он слишком близкий к делу человек, OH слишком большое участие в нем принимает, чтобы относиться к нему со спокойствием, чтобы иногда, под влиянием своего положения, невольно не смотреть на деяние свое односторонне, т. е. не вполне согласно с истиной. Это настолько понятное явление, что обращаться к подсудимому с укором не следует, а следует лишь искать проверки объяснения подсудимого в сложившихся так или иначе фактах дела. Ho собственное объяснение подсудимого, в особенности в делах, подобных настоящему, всегда должно быть принимаемо во внимание.

Существует, если можно так выразиться, два крайних типа по отношению к значению даваемых ими объяснений. C одной стороны - обвиняемый в преступлении, построенном на своекорыстном побуждении, желавший воспользоваться в личную выгоду плодами преступления, хотевший скрыть следы своего дела, бежать сам и на суде продолжающий то же, в надежде лживыми объяснениями выпутаться из беды, которой он всегда рассчитывал избежать,- игрок, которому изменила ловкость, поставивший на ставку свою свободу и желающий отыграться на суде. C другой стороны - отсутствие личной выгоды в преступлении, решимость принять его неизбежные последствия, без стремления уйти от правосудия,- совершение деяния в обстановке, которая заранее исключает иозможность отрицания вины.

Между этими двумя типами укладываются все обвиняемые, бывающие на суде, приближаясь то к тому, то к другому. Очевидно, что обвиняемый первого типа заслуживает менее доверия, чем обвиняемый второго. Приближение к тому или другому типу не может уничтожать преступности деяния, приведшего обвиняемого K необходимости давать свои объяснения на суде, но может влиять на степень доверия к этим объяснениям.

K какому типу ближе подходит Bepa Засулич - решите вы и сообразно с этим отнесетесь с большим или меньшим доверием к ее словам о том, что именно она имела в виду сделать, стреляя в генерал-адъютанта Трепова. Вы слышали объяснения Засулич здесь, вы помните сущность ее объяснения тотчас после происшествия. Оно приведено в обвинительном акте. Оба эти показания в сущности сводятся к желанию нанесением раны или причинением смерти отомстить генерал-адъютанту Трепову за наказание розгами Боголюбова и тем обратить на случившееся в предварительной тюрьме общее внимание. Этим, по ее словам, она хотела сделать менее возможным на будущее время повторение подобных случаев.

Вы слышали прения сторон. Обвинитель находит, что подсудимая совершила мщение, имевшее целью убить генерал-адъютанта Трепова.

Обвинитель указывал вам на то нравственное осуждение, которому должны подвергаться избранные подсудимой средства, даже и в тех случаях, когда ими стремятся достигнуть нравственных целей. Вам было указано на возможность такого порядка вещей, при котором каждый, считающий свои или чужие права нарушенными, постановлял бы свой личный, произвольный приговор и сам приводил бы его в исполнение. Рассматривая с этой точки зрения объяснения подсудимой и проверяя их обстановкой преступления, прокурор находил, что подсудимая хотела лишить жизни потерпевшего.

Вы слышали затем доводы защиты. Они были направлены преимущественно на позднейшее объяснение подсудимой, в силу которого рана или смерть генерал- адъютанта Трепова была безразлична для Засулич,- важен был выстрел, обращавший на причины, по которым он был произведен, общее внимание. Таким образом, по предположению защиты, подсудимая считала себя поднимающей вопрос о восстановлении чести Боголюбова и разъяснении действительного характера про- исп^ствия 13 июля, и не только перед судом России, HO и перед лицом Европы. То, что последовало после выстрела, не входило в рдсчеты подсудимой.

Вы посмотрите спокойным взглядом на те и другие доводы, господа присяжные заседатели. Вы остановитесь на их беспристрастном разборе и, произведя его, вероятно, встретитесь с вопросами.

Если нужно обращать на что-либо общее внимание, хотя бы путем необыкновенного или даже незаконного поступка, то является ли стрельба из револьвера и на расстоянии, на котором трудно промахнуться, единственным неизбежным средством? Общее внимание исключительно ли. связано с действиями, которые почти неминуемо сопровождаются пролитием крови? Выстрел, направленный не в человека, но с внешними признаками покушения, не так же ли может поднять вопрос? Наконец, поднятие вопросов, хотя бы и о действительно больных сторонах общественной жизни, способом, избранным подсудимой, не является ли резким нарушением правильного устройства этой жизни, не является ли лекарством, которое оставляет болезненные следы, так как определение в каждом данном случае вопроса, который должен быть таким образом поднят, ставится в зависимость от произвола, от развития, от разума или неразумия отдельного лица.

Обратясь к показанию Засулич, вы поищите в нем доказательств того, что она могла быть твердо уверена, что дело ее будет разбираться обыкновенным судом, публичным, гласным; ввиду этого вопроса я должен вам напомнить, что она здесь, на суде, объяснила именование себя Екатериной Козловой боязнью за своих знакомых, так как предполагала, что дело о ней будет производиться политическим порядком. A по этим делам закон разрешает закрывать двери суда всегда, когда это будет признано судом нужным.

Обсуждая доводы прокурора, вам придется остановиться на том, что надо понимать под мщением.. Придется разобрать значение первоначального заявления подсудимой о желании отомстить. Быть может, в самом этом слове вы найдете и объяснение практической цели, для которой был произведен выстрел, если вы согласитесь с обвинителем в его взгляде на поступок Засулич.

Чувство мщения свойственно немногим людям; OHO не так естественно, не так тесно связано с человеческой природощ как страсть, например ревность, но оно бывает иногда весьма сильно, если человек не употребит благороднейших чувств души на подавление в себе стремления отомстить, если даст этому чувству настолько ослепить себя и подавить, что станет смешивать отомщение с правосудием, забывая, что враждебное настроение - плохое подспорье для справедливости решения. Каждый, более или менее, в эпоху, когда еще характер не сложился окончательно, испытывал на себе это чувство. Состоит ли оно в непременном желании уничтожить предмет гнева, виновника страданий, вызвавшего в душе прочное чувство мести? Или наряду с желанием уничтожить - и притом гораздо чаще - существует желание лишь причинить нравственное или физическое страдание или и то и другое страдание вместе? Акты мщения встречаются, к сожалению, в жизни в разнообразных формах, но нельзя сказать, чтобы в основе их всегда лежало желание уничтожить, стереть с лица земли предмет мщения.

Вы знаете жизнь, вы и решите этот вопрос. ^Быть может, вы найдете, что в мщении выражается не исключительное желание истребить, а и желание причинить страдание и подвергнуть человека нравственным ударам. Если вы найдете это, то у вас может явиться соображение, что указание Засулич на желание отомстить еще не указывает на ее желание непременно убить генерал- адъютанта Трепова.

Разрешить так или иначе вопрос о степени доверия к показанию подсудимой нельзя, не перейдя к проверке его данными дела. И здесь вы снова встретитесь с рядом вопросов. Во-первых, вы обратите внимание на оружие и на то, что оно куплено по поручению подсудимой. Показание Лежена охарактеризовало перед вами свойства револьвера. Это - один из сильнейших. Вместе с тем по конструкции своей он один из самых коротких. Вы припомните мнение обвинителя, что калибр револьвера, его боевая сила указывают на желание убить, но вы не упустите из виду и Того соображения, что размер револьвера делал удобным его ношение в кармане и его незаметное вынутие оттуда, причем не цель непременного убийства могла быть в виду, а лишь обстановка, в которой придется стрелять. Во-вторых, вы обсудите расстояние, с которого произведен выстрел, и место, куда он произведен. То, что он произведен почти в упор, может служить указанием на желание причинить смертельное повреждение, но не надо упускать из виду, что расстояние между генерал-адъютантом Треповым и Засулич обусловливалось обстановкой и, быть может, с другОго места выстрела уже и нельзя было произвести. Вы решите, было ли расстояние, с которого был произцеден столь близкий выстрел, выбрано Засулич произвольно и не было ли бы удобнее для целей убийства стрелять с несколько большего расстояния, так как тогда можно, не стесняясь расстоянием, навести пистолет в наиболее опасную часть тела. При этом вы сделаете и оценку выбора места, куда произведен был выстрел. Вы припомните, что говорил обвинитель о волнении подсудимой, мешавшем ей сделать выстрел иначе, но не забудете также и того, что, по обыденным понятиям и по медицинскому исходу настоящего ранения, наиболее опасными местами для причинения смерти являются голова и грудь. Вы вообще обратите особое внимание на оценку данных самого события.

Перед вами здесь было высказано, что для определения того, что Засулич не хотела убить, не нужно t>co- бенно останавливаться на фактах,- они, по-видимому, представляются не имеющими значения. Ho я не могу со своей стороны дать вам такого совета. Я думаю, что на факты нужно во всяком деле обращать особое внимание. Ha одних предположениях и теоретических выводах судебного решения - обвинительного или оправдательного безразлично - строить нельзя. Предположения и выводы являются иногда прочной и верной связью между фактами,* но сами по себе еще ничего не доказывают. Всего лучше и несомненнее цифры, где нет цифр, там остаются факты, но если цифр нет, если факты отбрасываются в сторону, то всякий вывод является произвольным1 и лишенным оснований. Поэтому, повторяю, при обсуждении двух возникающих из дела вопросов о покушении на убийство и о нанесении раны вдумайтесь в факты и подвергните их тщательному разбору. Отвечая на первый из поставленных вам вопросов, вы ответите на вопрос о ране - тяжелой и обдуманной заранее; отвечая не только на первый, но и на второй вопрос, вы отвечаете на вопрос об убийстве, которое, как вы видите из прежнего вопроса, предполагается не совершившимся только от причины, которые устранить или создать было не в силах Засулич.

Ответ на все эти вопросы дает полную картину покушения на убийство, ответ на один первый - дает картину нанесения, сознательно и обдуманно, тяжелой раны.

При признании подсудимой виновной вам придется выбирать между этими двумя ответами. Быть может, у вас возникнут сомнения относительно выбора одного из этих ответов. Ввиду этого я должен вам напомнить, что по общему юридическому и нравственному правилу всякое сомнение толкуется в пользу подсудимого; в применении к двум обвинениям в различных преступлениях это значит, что избирается обвинение в преступлении слабейшем.

Остается указать еще на ту часть вопроса первого, одинаково применимую и к покушению на убийство, и к нанесению тяжелой раны, которая говорит о заранее обдуманном намерении.

Каждое действие чем серьезнее, тем более оно обдуманно; то же и по отношению к преступлению. Обвинительная власть находит, что подсудимая учинила свое деяние, задолго его обдумав и приготовясь к нему; защита полагает, что ничего обдуманного заранее не было и что Засулич, думая о том, что она впоследствии совершила в приемной градоначальника, находилась в состоянии постоянного аффекта, т. e. в состоянии постоянно гнетущего и страстного раздражения. Преступления, совершенные в состоянии раздражения, существенно отличаются от обдуманных заранее. Если вы признаете, что подсудимая в то время, когда стреляла в генерал- адъютанта Трепова, находилась в состоянии вызванного в ней незадолго перед тем раздражения и гнева, то вы отвергнете обдуманность и исключите ее из.первого во* проса, прибавив к нему, в случае утвердительного ответа на прочие его части, «но без обдуманного намерения».

Закон, однако, признает запальчивость и раздражение как последствия внезапно налетевшего гнева, который вполне овладевает человеком. Неожиданная обида, насилие, явное притеснение, возмутительное поведение могут в очевидцах или в потерпевшем вызвать негодование, которое заставит его забыть об окружающем и броситься на обидчика или, вступив с ним в объяснение, постепенно потерять всякое самообладание и свершить над ним преступное деяние, последствий которого совершитель за час, за полчаса иногда вовсе и не предвидел и которых он в спокойном состоянии сам ужаснулся бы. Ho где есть некоторое время подумать, побыть с самим собой, где на первом плане не гнев, а более спокойное и более глубокое враждебное чувство, там убийство является уже умышленным. Там же, где желание причинить вред или убить существует более или менее продолжительное время, где человек встает И ЛОЖИТСЯ C одной мыслью, с одной решимостью, где он приобретает средства для своего деяния и затем, однажды все обдумав и предусмотрев и на все решившись, идет на свершение своего дела,^- там мы, с точки зрения закона, имеем дело с преступлением предумышленным, т. e. совершенным с заранее обдуманным намерением. Каждый день, в течение долгого приготовления и обдумывания, человек этот может негодовать на свою будущую жертву, каждый день воспоминание о ней может возбуждать и гнев, и раздражение, и все-таки, если это продолжалось много-много дней и в течение их мысль о будущем деле созрела и развивалась, закон указывает на пред- умышление.

He в гневе, не в страстном негодовании отличие преступления, совершенного предумышленно, от деяния, сделанного в раздражении, а в промежутке времени, дающем возможность одуматься, критически отнестись к себе и к задуманному делу и, призвав на помощь силу воли, отказаться от заманчивого плана. Там, где была эта возможность критики, возможность отказа, возвращения назад, возможность раздумия, там закон видит условия обдуманности. Где этого нет, когда человек неожиданно поглощен страстным порывом, там закон видит аффект.

Господа присяжные! Мне нечего говорить вам о порядке ваших совещаний: он вам известен. Нечего говорить о важности ваших обязанностей как представителей общественной совести, призванных творить суд. Открывая заседание, я уже говорил вам об этом, и то внимание, с которым вы относились к делу, служит залогом вашего серьезного отношения к вашей задаче. Указания, которые я вам делал теперь, есть не что иное, как советы, могущие облегчить вам разбор данных дела и приведение их в систему. Они для вас нисколько не обязательны. Вы можете их забыть, вы можете их принять во внимание. Вы произнесете решительное и окончательное слово по этому важному, без сомнения, делу. Вы произнесете это слово по убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что вы видели и слышали, и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей совести.

Если вы признаете подсудимую виновной по первому или по всем трем вопросам, то вы можете признать ее заслуживающей снисхождения по обстоятельствам дела. Эти обстоятельства вы можете понимать в широком смысле. K ним относится все то, что обрисовывает перед вами личность виновного. Эти обстоятельства всегда имеют значение, так как вы судите не отвлеченный предмет, а живого человека, настоящее которого всегда прямо или косвенно слагается под влиянием его прошлого. Обсуждая основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич. Быть может, ее скорбная, скитальческая молодость объяснит вам ту накопившуюся в ней горечь, которая сделала ее менее спокойной, более впечатлительной и более болезненной по отношению к окружающей жизни, и вы найдете основания для снисхождения.

(К старшине.) Получите вопросный лист. Обсудите дело спокойно и внимательно, и пусть в приговоре вашем скажется тот «дух правды», которым должны быть проникнуты все действия людей, исполняющих священные обязанности судьи.

Профессор Ю. НОСОВ.

Кровавый вторник 11 сентября 2001 года обозначил начало нового периода в истории терроризма - периода террористических (и антитеррористических) войн, в которых друг другу противостоят не только значительные человеческие, материальные, финансовые, информационные ресурсы, но и идеологические. Мишенью террористов становятся уже не отдельные личности, а целые страны. Порой кажется, что времена терроризма второй половины XIX века, который нередко называли "романтическим", "идейным" терроризмом, безвозвратно канули в Лету. Но нет - старое и новое сосуществуют и питают друг друга. Пожалуй, именно в тех первых, "классических" терактах наиболее четко проявилась сущность терроризма как универсального вневременного явления.

Наука и жизнь // Иллюстрации

13 марта 1881 года в Петербурге нигилист Н. Русаков, бросив бомбу под колеса коляски, в которой ехал царь-освободитель, смертельно ранил его. Гравюра на дереве Г. Бродлинга, сделанная по горячим следам, запечатлела убийство Александра II. 1881 год.

Эрцгерцог Франц Фердинанд и его жена собираются садиться в открытый автомобиль.

Итальянская террористическая организация "Красные бригады" в 1978 году похитила премьер-министра Альдо Моро. Через 55 дней его труп был обнаружен в багажнике автомобиля, оставленного террористами в центре Рима.

Один из множества кадров, запечатлевших беспрецедентный террористический акт только начавшегося XXI века - авиационный таран башен-близнецов в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года.

Пострадавших на Дубровке в Москве 23 октября 2002 года (пришедшие в театр на мюзикл "Норд-Ост" были захвачены террористами) после окончания операции вывозят из театра.

Взрыв, организованный Аль-Каидой в ночном клубе на острове Бали. 2002 год.

Взрывом, устроенным террористами в метро Мадрида в 2004 году, была унесена жизнь 191 человека.

Груженный взрывчаткой автомобиль взлетел на воздух в Багдаде, погубив множество людей. 2005 год.

ЭПИЛОГ ИЛИ ПРОЛОГ?

Почти сто тридцать лет назад, 31 марта 1878 года, в восьмом часу вечера из здания петербургского Дома предварительного заключения (Шпалерная, 26) вышла малоприметная девушка. Запрудившая улицу толпа с ревом восторга подхватила ее на руки. Это была Вера Засулич. Два месяца тому назад она стреляла в столичного градоначальника Трепова и ранила его. И вот сейчас, только что была оправдана судом присяжных.

Приговор так не вязался со всей предшествующей российской практикой и явился столь неожиданным, что власти на миг оказались в шоке. Опомнившись, бросились исправлять ситуацию своим традиционным способом "схватить и не пущать". Опоздали: героиня тотчас затерялась в каменных джунглях большого города, а через несколько дней оказалась за границей. Перерешить что-либо в судебном вердикте было уже не суждено - оправдание стало историческим фактом. Джинн вырвался из бутылки, имя ему - терроризм.

Впоследствии Засулич назвали "первой русской террористкой", хотя громкие покушения происходили и ранее (достаточно вспомнить выстрел Дмитрия Каракозова в Александра II днем 4 апреля 1866 года, когда тот выходил из ворот Летнего сада), были запоминающиеся теракты и после нее. Причем более действенные, более кровавые, на более значительных, чем Трепов, лиц. Почему же столь знаковым стал выстрел Веры Засулич?

"Всю историю русского терроризма можно свести к борьбе горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего народа", - сказал Альбер Камю. Когда утром 4 августа 1878 года Сергей Кравчинский (в будущем - Степняк-Кравчинский, автор "Андрея Кожухова") в самом центре Петербурга, на Михайловской площади, подошел вплотную к прогуливающемуся шефу жандармов Мезенцеву и заколол его кинжалом, а потом неспешно побежал по Итальянской в сторону Александринки, никто из прохожих не попытался его остановить. Правда, нет правил без исключений: Каракозов не попал в царя лишь потому, что крестьянин из толпы толкнул стрелявшего под локоть, - так что знаменитый француз вроде бы и не совсем прав.

В деле Засулич (обычно так и говорят - "дело", ибо все, что последовало за ее выстрелом, более существенно, чем сам этот выстрел) впервые переплелись теракт и то, как на него прореагировало общество: царь и его окружение, высшая знать, профессиональные юристы, широкие слои интеллигенции консервативного, либерального и революционного толка - мужчины и женщины, молодые и старые, интеллектуалы и недоучившиеся гимназисты. Проблема "терроризм - общество" в этом деле проявилась полно и всесторонне, тем оно интересно и исторически поучительно.

Вглядимся в дело Засулич из нашего времени, пережившего атаку на Америку (11 сентября 2001 года) и перманентную палестинскую интифаду в Израиле, дерзкий захват театра в России во время представления мюзикла "Норд-Ост" и, наконец, череду взрывов в Москве, Лондоне, Мадриде...

Терроризм - одна из самых отвратительных язв общественной жизни, страшная, но, увы, безусловная реальность сегодняшнего мира. Теракты следуют один за другим в клокочущем противоречиями Ольстере и в coннo-благополучной Австрии, в постиндустриальных Англии, Франции, Италии и в полуфеодальных Шри-Ланке, Египте, Пакистане, под палящим солнцем Алжира и в заснеженной Швеции. Стреляют из револьверов и автоматов, взрывают пластиковые открытки и начиненные тротилом грузовики, жертв достают ракетой и гранатометом. Террористы выступают одиночками, группами, организациями. Они держат в страхе миллионы обывателей, борьбой с терроризмом и его предотвращением вынуждены заниматься главы государств как одной из важнейших проблем.

Насилие (чаще всего убийство), оставаясь главным атрибутом терроризма, не исчерпывает этого понятия. Порождение и нагнетание страха - вот, прежде всего, его определяющие черты: в переводе с латыни terror и означает страх, ужас. Отсюда - превентивность, внезапность, стремительность, непредсказуемость терактов, их неотвратимость и неумолимость, декларируемые террористами. Это всегда нападение, агрессия, а не защита. И еще: важнейший обязательный признак терроризма - произвол, беззаконие, внесудебность учиняемой расправы. Террорист сам себя назначает и судьей и палачом.

Античеловеческая направленность терроризма столь очевидна, что, кажется, нет политика или общественного деятеля, который не призывал бы к бескомпромиссной борьбе с терроризмом, заодно используя эти призывы как мало затратное средство повышения рейтинга. Но удивительное дело: общественность с недоумением обнаруживает, что усиление этой борьбы лишь увеличивает количество очагов терроризма. Кроме того, вирус терроризма поражает и самих противоборцев в их "справедливой борьбе". Они начинают забывать о демократических свободах, не гнушаются запугиванием, "случайным" уничтожением мирного населения и т.п.

Удивляться, однако, нечему - только простейшие недуги можно лечить прижиганием, остальное требует более тонких подходов и тщательного изучения истории болезни, начинать же надо ab ovo - с яйца.

КАРАЮЩИЙ ВЫСТРЕЛ

Событийная канва покушения Засулич такова. 24 января 1878 года в приемной петербургского градоначальника проходила обычная утренняя процедура - принимали прошения. Просителей выстроили в ряд, вошел генерал. Приняв бумаги у первой просительницы и обменявшись с ней парой незначащих фраз, генерал повернулся вправо, чтобы перейти к стоявшей дальше старушке-чиновнице, но в это время оставленная им женщина извлекла из-под широкой накидки револьвер и почти в упор, не целясь, выстрелила в Трепова, в левый бок. Раненный, он упал, женщина выронила револьвер, на нее набросились дежурные офицеры, заломили руки. Тут же при допросе и в дальнейшем на следствии выяснилось, что женщина, назвавшаяся при записи на прием Козловой, на самом деле Засулич. В полиции имелось на нее дело, да и она без утайки рассказала о себе все.

Засулич Вера Ивановна, двадцати восьми лет, родом из-под Смоленска. Из многодетной семьи гжатских мелкопоместных дворян, в три года лишилась отца, юность прошла в разночинной молодежной среде. В 17 лет получила диплом учительницы, увлеклась идеями народников - все в традициях того времени. Случай свел ее с Сергеем Нечаевым, злым гением семидесятых, теоретиком крайних форм террора, лидером наиболее экстремистской части молодежи. В его организацию она не вошла, однако и само знакомство с "авторитетами" не проходит даром. Когда началось "нечаевское дело", полиция арестовала и восемнадцатилетнюю Засулич: на ее адрес из-за границы какое-то время приходили его письма.

Ни обвиняемой по делу, ни свидетельницей ее не определили, но без суда продержали в одиночке почти два года, а когда выпустили из Петропавловки, не только не извинились, но и влепили ссылку. Потом - жизнь под надзором полиции вдали от столиц, перемена десятка захолустных городов, бедность, болезни, несложившаяся женская судьба, нервность и замкнутость. Все это постепенно сформировало ее как человека, готового на крайность. Власти поработали на совесть, выпестовав из заурядной девушки-учительницы террористку, - она же не была таковой ни по убеждениям, ни по врожденным качествам и всю последующую жизнь неизменно сторонилась экстремизма.

На следствии Засулич объяснила свой поступок. За полгода до того, 13 июля 1877 года, при посещении Дома предварительного заключения Трепову показалось (вероятно, так и было), что один из гулявших во дворе арестантов, Боголюбов, не снял перед ним шапку. Генерал, уже чем-то взвинченный, рассвирепел и приказал того высечь. Жандармы выполнили приказ с особенным сладострастием и прилюдно, это возмутило всю тюрьму и вызвало бунт, жестоко, с побоями подавленный.

Засулич узнала обо всем этом из статьи в газете "Голос", находясь в Пензе. Ни Трепова, ни Боголюбова она не знала, но, возмущенная надругательством над человеческой личностью, укрепилась в сознании, что подобное нельзя оставлять безнаказанным, что "надо привлечь внимание" и что "если не я, то кто же"? По мере того как интерес общества к делу Боголюбова ослабевал, ее возбуждение только усиливалось. И вот нелегальный переезд в Петербург, долгая, тщательная подготовка и наконец - выстрел.

СУД ИДЕТ!

Петербургский окружной суд занимал в то время здание бывшего арсенала постройки В. И. Баженова (XVII век); с середины 60-х годов его приспособили для "судебных установлений" (сожжено в февральские дни 1917 года). Фасадом здание выходило на Литейный проспект, переходом вдоль Шпалерной соединялось с Домом предварительного заключения. Поблизости золотились купола Сергиевского всей артиллерии собора. В этих декорациях и разыгрывался последний акт дела Засулич. "Чистая" публика, получившая пригласительные билеты, разместилась в зале суда, революционно настроенная молодежь запрудила Литейный и Шпалерную. Когда процесс окончился и начали расходиться, за Невой на Выборгской загорелась огромная фабрика, и темно-багровые отсветы пожара придали месту действия зловещий колорит. История любит подобными знамениями курсивить важные события - лучше запоминаются.

Дело Засулич вызвало громадный интерес не только в России, но и во всей Европе (тогда это был "весь мир"). Публикации того времени и более поздние, отмечая решающую роль в ее судьбе нарастающего революционного и либерального движения, тем не менее отмечают, что полное оправдание подсудимой стало все-таки случайностью - благоприятно сошлись многие факторы. Вот если бы министр юстиции Пален не был столь "легкомыслен" и определил слушание дела не как уголовного, а как политического, оправдания бы не последовало. (Да "легкомыслия" и не было, просто ему не хотелось будоражить столицу еще одним политическим процессом, а виновность и осуждение Засулич представлялись самоочевидными, но получилось-то не так.) Или если бы обвинитель Кессель не был столь бесцветной фигурой и не зачитал бы свою речь по бумажке, а произнес ее с подобающей страстностью... Или если бы сановная публика в суде не относилась с таким презрением к Трепову... И если бы не были допущены судебные ошибки в ходе процесса... Если бы, если бы, если бы... Как острили позднее, "революция случилась оттого, что полиция недоглядела".

Никаких случайностей не произошло. Общество хотело, точнее сказать, общество жаждало пришествия терроризма. Можно воспринимать это как коллективное ослепление, временное умопомрачение, синдром самоуничтожения, наконец, но факт остается фактом: общество само накликало на себя терроризм, благословило его. Потом спохватилось - да поздно.

Кем был Трепов Федор Федорович, объект теракта? Шестидесяти шести лет, высоченный, дородный, деятельный. Смесь грубоватого солдафонства, властолюбия, самодурства, житейской сметки. Культурный уровень околоточного - "в слове из трех букв делает четыре ошибки: вместо "еще" пишет "исчо". Словом, свой, не враг. Таких (и до и после него) на Руси было пруд пруди, да и сейчас без труда обнаружится не один.

Но в русском обществе тех дней уже пятнадцать лет - с отмены крепостничества - шел процесс гражданского самоутверждения. Шел неспешно, строго дозированный высочайшим монаршим разрешением, но шел. Закон еще позволял сечь каторжника, но только до отправки по этапу, в тюрьме это не разрешалось. "Я человек неученый, юридических тонкостей не понимаю", - объяснялся Трепов, считая себя жертвой обстоятельств и интриг. И послал выпоротому Боголюбову чаю и сахару, чтобы зла на него не держал, - эдакая патриархальная простота, граничащая с издевательством (через пару лет Боголюбов умер в тюремной больнице в состоянии мрачного помешательства).

Чем меньше было отвоевано свобод, тем исступленнее реагировало общество на их попрание. В конфликте схлестнулись осколок прошлого и те, кто с надеждой заглядывал в обещанное европейское будущее России. Ни та, ни другая сторона не подумала обратиться к закону. Да и был ли закон столь свободен от произвола, чтобы каждый уверовал: "закон суров, но справедлив". Схватились кто за плеть, кто за револьвер.

Да, обвинитель Кессель звезд с неба не хватал: не трибун, не оратор. Но ведь все существенное сказано было. Что преступность стрелявшей признана ею самой; что недопустимо использовать безнравственные средства для достижения нравственных целей; что любой провинившийся человек (Трепов то есть) имеет право на суд закона, а не на самосуд Засулич; что "никакие самые красноречивые рассуждения не сотрут пятен крови с рук, покусившихся на убийство". Его не услышали, не захотели услышать.

О речи защитника Александрова, кроме как "блестящая", "неподражаемая", "историческая" и так далее в том же духе, современники не говорили. Он и впрямь сориентировался великолепно. Защищать подсудимую бесперспективно - слишком очевидно, что самоуправное убийство (или покушение на него) есть преступление. А вот всласть "попастись" на благодатной ниве обличения самодура Трепова - совсем другое дело. Это была беспроигрышная карта, общество жаждало либеральных перемен. Последовали гневные тирады о поруганном человеческом достоинстве Боголюбова, о мучительном стоне удушенного и униженного человека (читай - народа), даже о "сфере, которая не поддается праву, куда бессилен проникнуть нивелирующий закон", - каково! И это говорил юрист. Далее следовал переход к изломанной судьбе самой Засулич, к тому, что она, как "натура экзальтированная, нервная, болезненная", не могла остаться равнодушной к страданиям другого. (И имела право стрелять?) Вся техника покушения: приобретение револьвера, длительная подготовка, продуманность одежды, хладнокровный выстрел - все это адвокат походя дезавуировал выспренной метафорой "вдохновенная мысль поэта может не задумываться над выбором слов и рифм для ее воплощения" (это о том, что револьвер был выбран с наибольшей убойной силой?). И заключительный реверанс в сторону Европы, "которая до сих пор любит называть нас варварским государством". Однако на то и адвокат, чтобы соответственно настроить слушателей, даже если приходится манипулировать истиной и правом. А что же окружение - публика, присяжные, судья? Словно загипнотизированные, никто "не заметил" подмену тезиса (обличение Трепова вместо оправдания преступницы), неистово аплодируя эффектным пассажам защитника.

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС А. Ф. КОНИ

И все же главное действующее лицо разыгранной пьесы и одновременно ее режиссер - председательствующий на процессе Кони, фигура знаковая в деле благословения будущего терроризма.

Кони Анатолий Федорович, в ту пору 34-х лет, интеллигент в третьем поколении, блестяще и всесторонне образованный, честное открытое лицо типичного шестидесятника. Юрист высочайшей квалификации, активный проводник судебной реформы, исследователь правовых проблем. Наблюдательный мемуарист, остроумный писатель, прогрессивно настроенный либерал.

Невольно напрашивается параллель с лучшими представителями наших демократов "первого призыва". Та же убежденность, что доказанная истина безоговорочно принимается всеми. Та же наивность, что и властям (вплоть до царей и президентов) нужна именно истина, а не что-то другое. Та же неспособность предвидеть, к чему на практике могут привести их прекрасно душные рассуждения. То же непонимание, что выпускаемые ими на свободу фантомы материализуются и начинают действовать уже независимо от воли своих создателей, очень часто - против них же. "Маленький Кони", ярый законник, как хотелось ему утвердить истину! Оказалось, мало быть умным, надо быть мудрым.

Выходя на процесс, он осознавал, что оказался между двух огней. Министр Пален без обиняков заявил ему, что Засулич должна быть осуждена: "Обвинитель, защитник, присяжные - все вздор, тут все зависит от вас!" Кони принял царь и, разумеется, "не опустился" до обсуждения дела и до беседы вообще. Но сам факт аудиенции - это уже установка. С другой стороны, Кони чутко улавливал настроение общества. Общество, доведенное до крайности "безобразиями" властей, особенно проявившимися в только что бесславно окончившейся Балканской войне "за освобождение славян", было расстроено, напряжено, болезненно восприимчиво и жаждало перемен. Частицей общества был и он сам.

Заключительное резюме Кони преподносится как образец объективности, логичности, судейской беспристрастности. Ну что же, посмотрим...

Практически каждый тезис обвинителя он развенчивает либо подвергает сомнению, причем использует не столько аргументы защитника (порой их просто нет), сколько свои собственные "тексты". Он напирает на особенное внимание к "внутренней стороне деяния Засулич", к ее личной несчастливой судьбе, он как бы мимоходом роняет фразы такого рода: "факт выстрела несомненен, но..." или "ее желание отомстить еще не указывает на ее желание убить" и т. п. Что это - объективность? Почему он так? Защитник, увлекшись патетикой обличения Трепова (чем и прославился), фактически не потребовал оправдания Засулич. "Она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною" - вот его последняя фраза.

Похоже, что все присутствовавшие, включая защитника и подсудимую, не считали возможным ее оправдание. Всем хотелось гневного осуждения Трепова (вообще властей) и мягкого, максимально снисходительного приговора Засулич. (Как в нашем знаменитом фильме "Берегись автомобиля" - "он крал, но он честный человек, пожалейте его, граждане судьи", и пришлось милейшему Юрию Деточкину все же отсидеть положенный минимум.) Похоже, что этого хотел и Кони, однако после выступления сторон ему, должно быть, показался реальным выход Засулич из зала суда "в кандалах". А этого общество ему бы не простило, не простил бы себе и он сам!

И Кони начал отрабатывать за адвоката, только более профессионально и целеустремленно. И перестарался. Концовка его резюме призывает присяжных "судить по убеждению вашему, ничем не стесненному, кроме голоса вашей совести". (А закон?) "Запоминается последняя фраза", как говорил Штирлиц. И через десять минут старшина присяжных произнес: "Нет, не виновна!" "Тупоголовый Пален" оказался прав: решили так, как подсказал судья, - механизм "всенародного одобрения" во все времена и при любых режимах одинаков, и министр хорошо знал этот механизм, но не слишком хорошо знал своего сотрудника Кони.

Вскоре после процесса террорист Кравчинский написал: "С выстрела Веры Засулич прошло всего полгода. Смотрите же, как разрастается наше великое движение... подобно тому, как лавина падает со все возрастающей скоростью. Подумайте, что же будет через какие-нибудь полгода, год?"

Ни Кони, ни сидящие в зале суда "сливки общества" об этом не подумали. Или - не хотели подумать?

БЕСЫ ВЫРВАЛИСЬ НА ВОЛЮ

Попробовали бы не оправдать? Некоторые из нас были бы перебиты у самого порога суда, наверное, были бы убиты прокурор, председатель и некоторые знатные посетители" - такой мотив "справедливого" приговора прозвучал в письме одного из присяжных. Вот оно: террор фактически еще не начался, а его неизменный спутник - страх - уже начал вершить суд и расправу. Тысячная толпа, заполнившая Шпалерную, все эти люди в широкополых шляпах, высоких сапогах и пледах (униформа революционных разночинцев) восторженно неистовствовали: "Теперь мы будем сами расправляться с притеснителями". И тут же продемонстрировали это со всей возможной неуклюжестью. В завязавшейся потасовке с жандармами один из студентов, случайно выстрелив, попал в своего и тотчас сам застрелился.

Впрочем, что молодежь! Рафинированная публика в суде повела себя так же. И не только титулованные недоумки вроде графа Баранцова, многие с азартом били себя в грудь, бормоча "это счастливейший день жизни!". Аплодировал канцлер Горчаков (лицейский товарищ Пушкина), умудренный жизнью восьмидесятилетний старец, - уж он-то, казалось бы, должен был сообразить, к чему поведет оправдание преступного выстрела. А за пару недель до суда сам пострадавший, едва оправившийся от раны Трепов, разъезжая в коляске по городу, заверял всех и каждого, что "будет рад, если она будет оправдана". "Фельдфебель" тоже хотел соответствовать времени. Весь этот коллективный психоз трудно объяснить одними лишь прогрессивно-либеральными настроениями общества.

Интересно, что в своих позднейших воспоминаниях Кони чаще говорит о "поступке" Засулич, а не о преступлении. Время постепенно стирает память о том, что было, хочется оправдать свое тогдашнее поведение, отсюда и успокаивающее "а был ли мальчик?": "С сечения Боголюбова надо считать начало возникновения террористической доктрины среди нашей "нелегальной" молодежи. С этого момента идея "борьбы" затемняется идеей "мщения"..." - утверждает он. Полноте, ваше превосходительство. И до того и после во множестве секли и правых и виноватых, "законно" и незаконно и - ничего. "Добро" терроризму дал оправдательный вердикт вашего суда.

С тех давних времен повелось: если террорист выступает против нас - это террорист, заслуживающий лишь осуждения, а если - за, то это уже как бы не террорист и с осуждением подождем. В 1923 году швейцарский суд присяжных оправдал убийц Воровского, советского представителя на международных конференциях. Даже эсеры, идеологи террора, назвали их - Конради и Полунина - "ополоумевшими мстителями за личные обиды и страдания". А в западной прессе писали, что "приговор суда совпал с правовым сознанием народных масс". Если против ненавистных большевиков, то и террористы уже не террористы, и спекуляции на "сознании народных масс" идут в дело.

В декабре 1996 года средь бела дня в центре Багдада четыре оппозиционера-террориста расстреляли кортеж автомашин, в одной из которых находился сын диктатора Саддама Хусейна. Разумеется, нападавшие не террористы, а "отчаянные храбрецы, обладающие огромным мужеством". На антитеррористическом саммите в Шарм-аль-Шейхе в 1996 году Англия и Франция не поддержали американского осуждения "кубинского терроризма". Все просто: они с Кубой - торговые партнеры. Англия при этом еще и ворчала, что прежде не мешало бы США перестать заигрывать с "Шинн Фейн", этим "легальным представительством ольстерских террористов". Сначала интересы, потом мораль. Двойной стандарт в оценках приводит, увы, лишь к расширению и упрочению базы терроризма.

"Побочные эффекты" стали постепенно непременным спутником терактов. Самый "одухотворенный" из террористов, любимчик мировой литературы Ваня Каляев, убийца великого князя Сергея Александровича (Москва, Кремль, 4 февраля 1905 года), несколько раз срывал намеченное из-за того, что в той же карете находились жена князя и племянники. Но ведь, дождавшись подходящего случая и бросив роковую бомбу, он мимоходом изранил и кучера Рудинкина. Игаль Амир, убийца израильского премьера Рабина (Тель-Авив, площадь Царей Израилевых, 5 декабря 1995 года), тоже "заодно", случайно ранил и телохранителя Рабина. "Я не хотел этого и очень сожалею", - сказал террорист в суде. Выпущенная Богровым, палачом Столыпина (Киев, Оперный театр, 1 сентября 1911 года), пуля, срикошетив, ранила скрипача в оркестре. А предшественники Богрова, еще в Петербурге охотившиеся на Столыпина, "по недоразумению" искалечили детей своей будущей жертвы. Эсерка Леонтьева в швейцарском кафе "по ошибке" застрелила местного обывателя Мюллера, "намеченный" ею царский министр Дурново вообще в это время в кафе не был. Фарс? Разумеется, но - кровавый.

Желябов с Кибальчичем, гоняясь за Александром II, 5 февраля 1880 года взорвали одно из помещений Зимнего дворца. Царя там не оказалось, но "при этом убито десять и ранено сорок пять человек нижних чинов Финляндского полка" (историки называют это четвертое покушение на Александра II "неудавшимся" - так-то). Исполком "Народной воли" выразил соболезнование по поводу "накладки": "с глубоким прискорбием..." и т. д. Они еще рядятся в тогу святых мстителей, они еще декларируют неприемлемость безвинных жертв - надолго ли? Спустя столетие некий Кевин Мак-Кенн, ирландский террорист, услышав об убийстве взрывом женщины-полицейского, исступленно зааплодировал: "Надеюсь, она была беременна! В этом случае мы одним ударом уничтожили бы сразу двух врагов". Думаете, это психический больной? Если бы...

В деле Засулич, несомненно, убедительным и серьезным является сам факт, толкнувший ее на покушение, - издевательство распоясавшейся власти над беззащитным человеком. И в наши дни многим понятны и близки стремления, например ирландцев (или корсиканцев, или курдов, или басков), к свободе и независимости. И тем не менее методы их достижения выглядят отталкивающими.

Терроризм, исповедующий догмат "я так хочу, я так решил", нередко и саму цель своих действий превращает в насмешку над здравым смыслом, в кровавый фарс. В 1898 году террорист заколол кинжалом Елизавету Австрийскую, несравненную Сиси, и поныне боготворимую всей Австрией. Ее "вина" заключалась лишь в том, что она была женой императора Франца Иосифа I, ненавидимого на Балканах. Это как облить кислотой рембрандтовскую Данаю - воистину от "идейного" террориста до шизофреника-маньяка один шаг.

А не так давно десятка три-четыре "отморозков" создали "армию освобождения Техаса", требуя возврата этого штата к статусу 1845 года, когда он не входил в США, и, чтобы не было сомнения в их серьезности, начали брать заложников из числа первых встречных. Еще в некоторых штатах подобные "джентльмены" организовали серию бессистемных взрывов - где попало. Они, видите ли, против разрешения абортов! Мрачно-знаменитый Кужинский 18 лет терроризировал США, рассылая пластиковую взрывчатку по университетам (за эту пристрастность его окрестили Унибомбером). Оказалось, он рассердился на индустриальный мир за нарушение экологии, поселился в избенке без телевизора, телефона, электричества, душа и склонял, как мог, других к такой же жизни. А противники проведения в Стокгольме Олимпиады-2004 отметились поджогами нескольких домов (не своих, разумеется). Нужны еще примеры?

Казалось бы, беспроигрышный для терроризма момент в деле Засулич - ее жертвенность. На десятилетия вперед это стало морально-этическим оправданием: "Убивая, я одновременно обязательно жертвую собой". Звучит вроде бы красиво, но какое облегчение жертве террора от этого? Все религии мира осуждают самоубийц. "Возлюби ближнего как самого себя" означает и "возлюби себя, твоя жизнь священна, распоряжаться ею может только Он".

Идейно терроризм начинается фактически с того, что человек оказывается способным переступить через свою жизнь - опасайтесь самоубийц! Голодовкам и самосожжениям с целью "привлечь внимание", "выразить протест" общество нередко рукоплещет, не замечая очевидного: отсюда не более полушага, чтобы легко переступить и через чужую жизнь.

От "романтической" жертвенности ранних террористов до "террора самоубийц" путь оказался очень коротким. Пятнадцатилетняя девчушка увенчивает гирляндой цветов индийского премьера Раджива Ганди, и в тот же миг закрепленная на ее талии взрывчатка разрывает их обоих на части (близ Мадраса, 21 мая 1991 года). А вот фотография парада арабских смертников в Килькилии: они в черных масках с прорезями для глаз, рука сжимает автомат. Назавтра кто-то из них сядет за руль тяжелого грузовика, начиненного взрывчаткой, и отправится в последний путь. Потом следующий, потом еще один. Точь-в-точь евангельское стадо свиней, в которых вселились бесы: "и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло". Но теперь не библейские времена, в специальных школах на место "потонувших" готовят новых бойцов самого безжалостного, дикого, фанатичного отряда террористов.

Интересно, как бы прокомментировали это те, кто почти 130 лет тому назад рукоплескал "святой" жертвенности Засулич?

Ислам, как и другие религии, осуждает самоубийство, но обычное, "бытовое" самоубийство несчастного слабого человека - по-арабски "антахар". А самоубийство с одновременным нанесением удара врагу - "асташад" - это уже как бы не самоубийство, а жертва на алтарь Всевышнего. "Слова, слова, слова", скажете вы, но не так думают идеологи террора. Не пытайтесь дискутировать с террористами, уверяю вас, о заповеди "Не убий" они размышляли не менее других. Не забвение нравственных догматов определяет их поведение, но способность переступить через них. Выступая в суде, убийца премьера Рабина Игаль Амир рисовался: "Возможно, Бог действовал вместе со мной" (при этих словах его мать содрогнулась: "В моего сына вселился дьявол"). "Как же вы, религиозный человек, сын раввина, забыли о заповедях?" - "Но в Законе есть более сильное предписание "спасения души", я поступал по нему". При этом он сатанински ухмылялся - "беретта" сделала свое дело, а "текстами" можно жонглировать так и эдак. Точнее всего о нем сказала вдова убитого охранника Рабина Лея - "недочеловек".

Савинковцы на упрек в нарушении заповедей, цитировали из Писания: "По делам вашим воздастся вам" - и сделали изречение девизом своей террористической организации.

Спор предполагает, что есть две стороны, в данном случае это не так: вторая "сторона", террористы - это бесы, которые не по заблуждению, а сознательно противопоставляют себя людской морали.

И ТОГДА НЕ ОБОШЛОСЬ БЕЗ ПИАРА

Как восприняли дело Засулич тогдашние "инженеры человеческих душ", "духовные пастыри общества", писатели то есть? Разумеется, появилась уйма стихов, на разные лады склонявшие и рифмовавшие "свободу", "честь", "стоны братьев" и прочий вздор в том же духе. Новый "товар" - террор - начали продвигать на рынок. Живой классик Тургенев, до времени одряхлевший в своем заграничном далеке, откликнулся очередным стихотворением в прозе. Перед высоким порогом стоит девушка, готовая на холод, голод, тюрьму, смерть, а также и на одиночество, презрение, безвестность. "Войди!" Девушка переступает порог, вслед ей несется: "Дура!", "Святая!" Последнее слово все-таки "Святая!". От Тургенева и нельзя было ждать иного, уж слишком чутко он прислушивался к конъюнктуре, слишком ревниво пекся о своем имидже "отца" революционных "детей". На какое дело идет девушка, через что переступает, об этом ни слова. Как в зале суда - аплодисменты, восторг, умиление и - пустота.

Сколько блистательных талантов тогда и позже обращалось к образам террористов! И удивительное дело: все вроде бы осуждают, развенчивают, клеймят, а читателя, в особенности молодого, неудержимо привлекают эти отверженные, демонические борцы за справедливость. Даже в "Орле или решке" Алексея Толстого, где физиологически омерзительный террорист, предатель и провокатор Азеф, олицетворяет собой порочную и безнравственную, но все же влекущую жизнь-игру, "в которой ставками были золото, головы министров и революционеров, дорогие кабаки и женщины". Что же говорить о "Праведных" Альбера Камю с его то ли осуждением, то ли восхищением "героями" вроде Каляева.

Задумывались о нравственных аспектах и в революционной среде - не сводилась ведь она к психопатам да маньякам. И в то время как Савинков-эсер хладнокровно посылал своих "бомбистов" на дело, Савинков-писатель предлагал им "новую", логически четкую мораль: "Одно из двух: или "Не убий", и тогда мы разбойники, или "Око за око, зуб за зуб". А если так, то к чему оправдания? Я так хочу и так делаю". Рассуждая подобным образом, он отбрасывает как ненужный словесный хлам и "интересы революции", и "целесообразность". Можно убить и мужа своей любовницы. "Кто дал тебе право? Кто позволил?" - "Я сам позволил себе". Такое привлекало (и привлекает) многих.

Казалось бы, за столетие с моральным развенчиванием терроризма достигнута полная ясность. Да так ли? Перед казнью в июне 2001 года Тимоти Маквея, на совести которого жизни 168 человек (это он подогнал начиненный взрывчаткой грузовик к торговому центру "Оклахома-Сити" 19 апреля 1995 года), американские СМИ закружились в истерической свистопляске. Они, описывая "героя", говорили, каким бравым солдатом он выступал во время "войны в заливе", как был награжден бронзовым крестом, как любил бешеную езду, что читал, ел, предпочитал... Удивительно ли, что десятки девушек из самых удаленных штатов возжелали от него ребенка? Полагаете, они симпатизировали терроризму? Смешно даже предположить, но, окажись они подругами будущих маквеев, не станут ли они и их соучастниками?

И как бы ни открещивались от бесов писатели и журналисты, а проблема "терроризм и СМИ" существует. Профессионалы из антитеррористических центров утверждают, что нередко интересы тех и других совпадают: стремление к известности, сенсационности, детективу... Так что не все просто с осуждением терроризма.

В зале суда 31 марта был и Ф.М. Достоевский, существует версия, что он одобрил оправдание Засулич. Неужели мог оправдать терроризм он, только что в "Бесах" обнаживший мерзость нечаевщины, предвидевший савинковцев и кампучийских кхмеров с миллионами их жертв? Но конечно же он видел, что Засулич - это не Нечаев, и вот его слова: "Наказание этой девушки неуместно, излишне. Следовало бы выразить: иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз... Нет у нас, кажется, такой юридической нормы, а чего доброго ее теперь возведут в героини".

Как в воду глядел - возвели. Так было, так будет - никто не хочет слушать пророков.